— Старому человеку, наверно, легче забыться в работе, — проговорила Люба, опуская глаза.
«Бедная Люба», — подумал Георгий, понимая, что только душевная боль вырвала у нее эти горькие слова.
— Горе для всех одинаково, — произнесла мать, пристально взглянув на Любу, — горе одинаково тяжело для старого и молодого.
Люба молчала, низко склонившись над нитками. Мать тоже не произносила ни слова. Клубок ниток делался все полнее, и, намотав на него распутанную нитку и кладя на колени, мать вдавливала его поглубже в складки платья, чтобы он не скатился на землю, в пыль.
— А молодость ты свою помнишь, мама Параскева? — мягко спросила Люба, видимо, стараясь искупить вырвавшиеся только что у нее жестокие слова.
— Наша жизнь долга, — сказала мать, — может быть, даже слишком долга, чтобы все запомнить… — Она задумалась. Улыбка озарила ее худощавое лицо, и она сказала: — Однажды на площади в бедном горном селении, где мы жили, девушки и парни танцевали хоро. Встала и я в круг и положила руки на плечи своих соседей, как это делается, когда танцуют хоро. Около меня танцевал высокий сильный парень и все, улыбаясь, заглядывал мне в глаза. Стало стыдно, и я убежала. Потом он пришел к отцу свататься. Я заплакала, мне стало жаль хоро. До сих пор, когда я слышу музыку, мне хочется танцевать. — Она замолкла, оставив нитки и задумавшись над чем-то. — Но даже в молодости мне не так часто приходилось танцевать, — продолжала она. — Жизнь была трудной, а когда пошли дети, стало еще трудней. Отец Георгия искал работы, и мы приехали в Софию, он стал шляпным мастером. Несколько лет мы строили этот дом около виноградной лозы…
XII
Мать оглядела заросший зеленью дворик. Лицо ее было одновременно радостно и печально. Сердце Георгия сжалось: он вспомнил свои детские годы. Мать казалась ему и в то далекое время совершенно такою, как сейчас, хотя этого не могло быть, она тогда была молода и красива. Он вспомнил слезы матери, когда его шалости огорчали ее и отца, вечно занятого сшиванием овечьих шкурок в своей мастерской, и то, как отец учил мать по складам разбирать купленную на базаре для нее библию — единственную книгу, которую могла она читать…
— Здесь, вместе с виноградной лозой, — раздался голос матери, и Георгий вновь повернулся к окну, прислушиваясь к ее словам, — вместе с виноградной лозой выросли мои дети. Когда они были малы и неразумны и дрались между собой, я выносила им мешок с лесными орехами и давала по горсти. Каждый получал от меня какое-нибудь дело. Георгий мыл полы и вязал чулки, Магда помогала мне по хозяйству, а маленькие вскапывали грядки, сажали цветы или делали еще что-нибудь. Иначе как бы справилась с ними? Самым озорным был твой Георгий. Однажды я поручила ему снести в пекарню баницу. По дороге он поставил противень с тестом себе на голову. Потом он рассказывал, что улочка была слишком узкой, и потому он не мог нести противень в руках. В этих словах было немного правды, для него все улицы были тогда слишком узкими. Конечно, он вывалил тесто в канаву. Какой-то добрый человек помог ему собрать тесто вместе с пылью на противень. Пока баница пеклась, Георгий сбегал за большим носовым платком на тот случай, если придется пролить много слез… — Мать улыбнулась, замолчала и, опустив глаза, некоторое время разматывала нитки. — Да… Многих моих детей уже нет в доме, — продолжала она. — Вырос и уехал работать в далекую Россию мой второй после Георгия сын Никола, и разве кто-нибудь скажет, вернется ли он из Сибири, куда сослал его русский царь? В этом доме вырос мой третий, Костадин, ушел в двенадцатом году на Балканскую войну. О нем мы получили точное известие: не вернется никогда. Любомир и Борис стали мастеровыми людьми, построили собственные дома и ушли к своим семьям. И старшая моя дочь Магдалина тоже живет в своем доме в городе Самокове… Я повторяю тебе то, что ты сама давно знаешь, только потому, что хочу сказать: какое бы горе ни выпало на нашу долю, мы должны оставаться опорой для своих близких…
Георгий одобрительно покачал головой. Перед ним опять потекли картины прошлого. Мать! Это верно: много добра принесла она им стойкостью, лаской и сочувствием в трудные минуты жизни. Георгий вспомнил, как она провожала его на работу в типографию двенадцатилетним мальчиком. Позднее она рассказывала, что плакала втайне от всех, согласившись отправить на заработки сына — совсем еще ребенка. Но что она могла сделать? Денег для продолжения учения не хватало, да и семья была многодетной.
Мать не показывала ему ни жалости своей, ни горя. Она ободряла мальчика, помогала ему справиться с недетскими заботами о заработке: дома старалась накормить получше, пораньше уложить спать, потеплее одеть зимой… Мать!