— Уйдем отсюда… — прошептала она.
Георгий нахмурился и ничего не ответил. Они молча дождались официанта с заказанными блюдами, молча поели и, торопливо пробираясь между столиками, вышли на улицу.
XVI
На следующий день Георгий появился в залитом электрическим светом зале Народного собрания таким, как всегда: его спутавшиеся волосы были откинуты назад, он шел, раздаривая улыбки немногочисленным друзьям. Все должно быть, как всегда! Он знал, что его появление в зале Народного собрания не проходит незамеченным. Пристальнее всего за ним следили враги. Их большинство, в этом зале с дубовыми креслами и стенами, отделанными дубом. Он ловил на себе внешне безразличные взгляды, но всякий раз кому-нибудь изменяло хладнокровие, и в толпе добротно одетых людей нет-нет да и блеснут полные ярости глаза… Здесь нельзя показать своей слабости. Никто не должен догадаться, что у пего на душе, никто не должен увидеть в его глазах ни слез, ни горя, ни отчаяния. Как бы ни кровоточило сердце — самое обыкновенное человеческое сердце, — все должны быть уверены, что Димитров пришел драться. Только драться! И другим войти сюда он не может, не имеет права и никогда не войдет.
Вечером, вернувшись из Народного собрания, Георгий опустился в кресло за рабочим столом. Все в нем продолжало еще кипеть. Его отсутствующий взгляд скользнул по толстой конторской книге, лежавшей на столе: список книг домашней библиотеки. Его место на книжной полке. Люба — кто же еще? — положила его на стол.
Он машинально открыл книгу. В глаза бросились написанные свежими чернилами почерком Любы строчки. Названия новых книг. Вот в чем дело: перед тем как уехать, она приводила в порядок книги… Он листал пожелтевшие страницы, перечитывал старые записи, сделанные ее рукой по-немецки. Вот как это было: они сидели рядом, перебирали купленные книги. Люба помогала переводить немецкий текст.
Он вскочил. Не осознавая того, он громко заговорил:
— Где ты сейчас? Где? Да вернись же, твое место здесь!
Он сжал ладонями лоб и, упав в кресло и застонав, уткнулся головой в раскрытую конторскую книгу.
Шарканье туфель по ступенькам, донесшееся снаружи, едва достигло его сознания. Он скорее почувствовал, чем услышал, что кто-то вошел в комнату. В дверях стояла мать, придерживая сухонькой рукой края накинутого на плечи теплого клетчатого платка. Светлые глаза ее смотрели с тревогой и покорностью, словно она просила прощения за то, что не смогла пересилить себя и пришла к сыну. Казалось, будто сейчас она опустит глаза и начнет робко оправдываться, просить извинения за свою назойливость. Но она не склонила головы и не опустила глаз. Взгляд ее как-то неуловимо изменился, в нем уже не было ни тревоги, ни покорности.
— Ты опять пишешь ночью… — спокойно, ровным голосом произнесла мать, точно она не видела, как только что голова сына безвольно лежала на книге. — Разве тебе не хватает дня? — ворчливо продолжала она, не желая замечать слез в его глазах.
Мать прошла через комнату и присела на край стула около окна. Рука ее с бугристыми синими про жилками вен продолжала сжимать края платка. Она молча, строго и спокойно смотрела на сына.
Георгий глубоко вздохнул. Давно позабытое детское чувство всесилия матери, полноты ее справедливости, неистощимости материнской доброты и нежности охватило его. Он быстро встал, поставил у ног матери низенькую скамеечку и, опустившись на нее и обхватив мать руками, уткнулся головой в ее колени, как, бывало, когда-то давно, в детстве. Высохшие, но все еще сильные руки матери стали перебирать его спутавшиеся волосы, приводя их в порядок, как делали это, когда он был ребенком. Сын и мать долго сидели так, не произнося ни слова.
Георгий тяжело поднялся со скамеечки. Он расправил плечи, глубоко вобрал в себя воздух и пошел к своему месту за столом. Он опустился в кресло и, не тая своих чувств, с любовью смотрел на мать. Она заметно постарела с тех пор, как погиб Коста-дин. Прибавилось морщинок у глаз и около губ. Но и лицо, и глаза ее, некогда исполненные особенной, яркой и светлой красоты, свойственной горянкам, по-прежнему привлекали живостью выражения, лаской и умом.