— Я знаю, — сказала она, — мне рассказывали, что тебя любят слушать. Ты говоришь, как апостол Павел… — Мать опустила глаза и, по-старушечьи покачивая головой, о чем-то задумалась. Георгию не хотелось прерывать ее дум, и он тоже молчал. Странным, как бы надтреснутым голосом она продолжала: — Каждый раз, когда ты идешь на митинг, я вспоминаю, что люди, которым апостол Павел говорил правду, побили его камнями…
Георгий встал и хотел привлечь мать, поцеловать ее в щеку, успокоить. Но она отстранилась, с болью в глазах вглядываясь в его усталое, потерявшее свежесть лицо.
— Со мной на митинге ничего не случится, — сказал он, — не надо волноваться понапрасну.
— Не сердись на меня, Георгий, я прожила на свете дольше, чем ты, и видела много горя. Нашей семье выпала тяжкая судьба, и потому я всегда боюсь, что с моими детьми что-нибудь случится. Но ты не обращай внимания на мою болтливость и живи так, как тебе велит твоя совесть. Мне пора спать. Сегодня я почему-то устала больше, чем всегда…
Мать повернулась и неторопливо пошла к двери, шаркая по полу своими туфлями.
XVII
Рано утром мать вышла во дворик. Между темными, лишь кое-где затлевшимися от лучей раннего солнца виноградными листьями проглядывало чистое, без дна небо, словно синеющая в глубоком колодце вода. Под широкими листьями свисали наливающиеся соком гроздья винограда.
«Я такая же, как и эта виноградная лоза, прикрывающая своими листьями гроздья новых ягод, — привычно подумала мать. Она всегда думала так, глядя на старую виноградную лозу. — Вся забота о детях… Да разве одна я такая? У всех жизнь проходит в заботах о детях. Иначе все остановится, а так никогда не может случиться…»
Она начала мыть пол в своей комнате и вскоре, услышав осторожные шаги Георгия над головой, отнесла ему наверх холодную закуску и джезве горячего, пенистого кофе. Он всегда любил сам наполнить из горячего джезве свою чашку. Мать ничего ему не сказала, кроме обычных слов приветствия. Днем у него хватит работы, а работа — лучший лекарь для душевных ран.
После завтрака Еленка деловито собрала книги и тетради и убежала в школу, на ходу крикнув матери «до свидания». Матери невольно вспомнился Тодорчо. Он ведь всегда перед тем, как уйти, целовал ее в щеку. Опустив руки, провожала она его долгим взглядом. А он шел по дворику к калитке упругим, молодым шагом, в простой косоворотке, туго подпоясанный ремнем. Мать очень ясно видела его сейчас в своем воображении. В руках он сжимал стопку книг.
У калитки оборачивался — знал, что мать смотрит ему вслед. Лицо его светилось лаской и добротой.
Мать торопливо подметала дворик самодельным веником из прутьев. Время от времени на сухую землю падали капли слез, оставляя в пыли темные следы. Мать сейчас же заметала их, словно боясь самой себе признаться в своих чувствах. Каждый раз, когда Тодорчо уходил, ей казалось, что она теряет его навсегда.
Теперь он уже подрос, ему восемнадцать, но и мальчиком он поступал совсем как взрослый. Год назад мать не раз встречала его на улице: Тодорчо вел своих сверстников на митинг или демонстрацию. Георгий как-то сказал, что Тодорчо и его друзья еще тогда охраняли клуб партии во время рабочего собрания…
Воспоминания о младшем сыне заставили ее подумать и о другом — его тоже не было с ней — о втором после Георгия — Николе. Она оставила веник и спустилась к себе в полуподвал. Солнце высветило всю ее комнатку с небольшими, подобравшимися под низкий потолок двумя окошками и побеленными стенами. На потолке выделялись в крапинках ржавчины балки перекрытия. В углу стоял старый ткацкий станок из пожелтевшего от времени и прикосновений рук дерева.
Мать опустилась на потертый цветной коврик около сундучка, тоска охватила ее.
Никола уехал из родного дома несколько лет назад, еще до гибели Костадина на Балканской войне. Он сказал, что едет в Россию учиться мастерству переплетчика. Но не потому ли он уехал, что дом полон братьев и сестер и ему не по душе отнимать у младших часть родительских забот? Не так уж много было места в их доме… Смелый, независимый, честный — такие люди, как он, не очень-то заботятся о самих себе. За что в Одессе арестовали Николу и царь отправил его в Сибирь — кто может сказать?..
В наши дни удалось узнать то, чего в подробностях не знали баба Параскева, родные и близкие Николы в Болгарии. Папки с протоколами дознаний Одесского жандармского управления долго хранили тайну. Перелистывая аккуратно подшитые листы, исписанные рукой жандармского ротмистра черными, прекрасно сохранившимися чернилами или аккуратно напечатанные на машинке, я понял, что сердце матери верно угадывало мужество сына в России и его борческий дух — трудно подыскать русское слово, более точно определяющее состояние души молодого болгарина.