— Сегодня мне удалось обмануть Георгия, — негромко сказала Люба, — он поверил, что мне стало лучше. Он должен в это верить!
— Я не понимаю, о чем ты? — Елена повернулась к Любе и заглянула в ее лицо, едва определявшееся в темноте ночи. — Люба, — торопливо заговорила опа. — Неужели ты думаешь, что Георгий разлюбит тебя, если ты не будешь казаться веселой? Нет, подожди, не отвечай, — продолжала девушка, — выслушай, что я тебе скажу… — Лицо ее разгорячилось, несмотря на свежесть ночи, голос звенел. — Он не может без тебя жить. Не может! Он был как помешанный. И тогда я побежала на телеграф и послала тебе телеграмму. Какое счастье, когда женщину так любят! Я до сих пор не понимаю, как ты могла уехать от него…
— Хорошо, слушай, — заговорила Люба. — Я хотела, чтобы ему стало лучше. Ты понимаешь?.. Мне казалось, что ему будет спокойнее, если я исчезну из его жизни, не буду дергать ему нервы заботами о моем здоровье, своей тоской от безделья, к которому приговорили меня вы, врачи. Как же ты до сих пор не можешь всего этого понять? Ведь ты же врач, ты лучше других знаешь мое положение, тебе известно, каким тяжелым может быть расстройство нервной системы и заболевание сердца. И именно ты меня обвиняешь!..
— Люба, я причинила тебе столько страданий…
— Нет, это я вам всем приношу одни страдания.
— Зачем так говорить! — воскликнула Елена. «Почему я не возражаю ей? — спрашивала она себя. — Я должна крикнуть, что она ошибается, что еще не все потеряно — пусть даже это и не так — и есть надежда на выздоровление. Но почему же я не могу произнести ни единого звука?..»
— Мне не надо было посылать телеграммы? — только и спросила Елена.
— Твоя телеграмма заставила меня понять, что я не перенесла бы его несчастья… — Люба повернулась к подруге и спокойно, точно речь шла о самых обычных вещах, спросила: — Скажи мне, Елена, скажи, как врач, много ли мне еще осталось, как долго я смогу чувствовать себя более или менее нормально? Ты врач и моя подруга ты должна сказать правду.
— Трудно ответить с определенностью, — так же негромко и спокойно, невольно переходя на деловой тон, каким заговорила Люба, произнесла девушка. — Одно можно сказать точно: чем меньше ты будешь волноваться и умереннее будет режим, тем лучше. Большего ни один врач не сможет сказать.
— Умеренный режим! — В голосе Любы прозвучала горькая усмешка. — Ты не поняла, Елена. Я хочу знать, на сколько меня хватит, если я буду жить, как прежде, жить той жизнью, какой живет Георгий.
— Что ты задумала? — сразу охрипшим голосом спросила Елена. В одно мгновение она все поняла: поняла, почему Люба вернулась, почему весь вечер шутила и смеялась и почему сейчас говорит суховатым, деловым тоном человека, который пришел к твердому, окончательному решению.
— У меня нет другого выхода, — спокойно сказала Люба. — Мой отъезд был ошибкой. Пусть лучше я проживу немного, но проживу по-настоящему. Да, у меня нет другого выхода.
Они пошли дальше обнявшись, как две сестры, и долго молчали, думая об одном и том же.
— Ты можешь выйти из строя, — наконец заговорила Елена, тщательно подбирая слова и стараясь оставаться спокойной, — …выйти из строя еще прежде, чем наступит окончательная развязка. Ты понимаешь, что это значит?
Люба молча утвердительно качнула головой. Через некоторое время она спросила:
— Когда это может произойти?
— Трудно сказать. Может быть, через десять лет, может быть, раньше. Как бы мне хотелось сейчас верить в чудо! — воскликнула Елена, не в силах больше сохранять спокойствие. В голосе ее послышались надтреснутые нотки, и Люба сжала ее руку.
— Ты должна помочь Георгию оставаться самим собой, и ты поможешь ему! — твердо сказала Люба. — Он ни о чем не должен догадываться…
XX
В те дни счастье вновь поселилось в домике на Ополченской. Георгий видел, что Любе и в самом деле стало лучше. Он разрешил ей время от времени помогать в его делах: переписывать статьи, искать в библиотеке материалы для речей в Народном собрании. Люба как-то душевно успокоилась, чувствовала себя бодрее, физически крепче. С затаенной радостью следил за ней Георгий, боясь, что ошибается.
Давно ожидаемое и все-таки неожиданное событие изменило наладившееся было течение жизни: зимой, в самом конце года, из России пришло известие о смерти Николы в сибирской ссылке. Роковым стал этот 1916 год. Не успевала утихнуть боль в семье от одного несчастья, как разражалась новая беда. Точно какой-то злой дух витал над домиком в рабочем квартале Софии подле старой лозы.