Теперь он смотрел на ввалившиеся щеки Деда, на его большие, усталые глаза и думал о том, какую трудную жизнь прожил старик, сколько души, ума, сердца отдал им всем. Георгию захотелось чем-то высказать Деду свое уважение, успокоить, поддержать.
— «Магистер диксит», — сказал Георгий, вспомнив название статьи Деда в «Новом времени», написанной в ответ Плеханову, и тут же перевел латинские слова: — «Учитель говорит». Мы все помним и это название, и содержание твоего ответа, — продолжал он. — Ты был прав, когда писал, что история знает. много примеров, обратных тому, о чем говорил Плеханов, и что поражения больших народов ведут к революции и поражению старого порядка. Да, так это было во Франции в тысяча восемьсот семидесятом году. И так было в России: после русско-японской войны вспыхнула революция пятого года…
— Мы подвергнемся еще и другим атакам за открытое сопротивление войне, — сказал Дед и тяжело вздохнул. — То, что ты делаешь, — Дед глазами указал на разложенные по столу письма, — очень важно, продолжай. Но я, Георгий, зашел по другому поводу. Хочу посоветоваться с тобой. — Дед неторопливо провел широкой рукой по своей бороде, и поднял на Георгия большие, спокойные и умные глаза. — В Софии появился один человек… — Он замолк, глядя на Георгия, словно подчеркивая паузой значительность того, что хотел сообщить. — Говорит, что собирается ехать к Ленину в Швейцарию, ждет письма.
Георгий, шумно подвинув стул, подсел ближе к Деду
— Но это нам и нужно! Кто он?
Дед опустил глаза и молча легонько постукивал короткими пальцами по столу, словно решал сам с собой какую-то сложную задачу.
— Странный человек, — наконец сказал он. — Появился совсем недавно. Говорит, что бежал из русской тюрьмы, пробрался в Турцию, потом в одежде бродячего монаха тайно перешел турецко-болгарскую границу.
— Смело! — воскликнул Георгий. — Если все это правда, он мне уже заранее нравится.
Дед смотрел на Георгия своими спокойными глазами.
— Сейчас его устраивают на квартиру, — сказал Дед. — У рабочего военного арсенала Ефтима Бончева. Через несколько дней, когда отдохнет, приведут ко мне. Надо быть осторожными, чужие люди не должны знать о его связи с нами: и ему будет плохо, и против нас поднимут вой прежде всего «широкие». Я извещу тебя, когда он придет, поговорим с ним вместе.
— Русский большевик! — Георгий загорелся предстоящей встречей. — Сама судьба посылает его нам.
— Посмотрим. Послушаем, что он скажет. В наше время многие меняются, война портит людей, ты это знаешь. — Дед оперся о край стола, медленно поднялся, взял шляпу и палку. — Фамилия его Гурули. Я знаю некоторых русских, но это имя мне ничего не говорит, может быть, партийная кличка, а может быть… Впрочем, посмотрим.
III
Георгий проводил Деда вниз и опять взялся за письма. Он торопился, его могли еще не раз оторвать от дела, уж такое бойкое место здесь. Ни одно письмо не должно остаться без ответа — это было его всегдашним правилом.
Со двора в открытое окно послышался звонкий молодой голос:
— Георгий, я принесу чашечку кофе…
Он обернулся к окну и помахал рукой молоденькой, светловолосой девушке, отвечавшей ему тем же из окна с другой стороны двора.
— Зайди, Елена, есть дело, — с удовольствием подставляя свое бородатое лицо ветру и горячим лучам осеннего солнца, крикнул Георгий.
Почти каждое утро, если рабочий день Георгия начинался в канцелярии синдикального союза, они перекликались так через двор. Елена Кырклийская снимала в доме напротив клуба партии комнату. Года два назад она вернулась из Женевы после окончания медицинского факультета. В Швейцарии познакомилась с русскими политэмигрантами — большевиками.
Не было ничего удивительного, что на родине молодой врач не захотела искать богатых клиентов, ходила в семьи рабочих, стала лечить многих деятелей партии и профсоюзов. За это Елену прозвали «синдикальным врачом», хотя никакого жалованья от профсоюза она не получала.
Она следила и за здоровьем Любы. Это она, Елена, настояла на том, чтобы Люба оставила слишком измотавшую ее нервы работу в Центральной женской комиссии. Елена и Люба по-настоящему подружились. Георгий только радовался, что Елена стала частой гостьей в их доме: Любе было интересно с веселой, полной жизни девушкой, покорявшей тех, кто ее знал, искренней верой в добрые начала человеческой души и мягкостью характера, хотя там, где требовали интересы больного, она могла быть непреклонной и решительной.