Через несколько дней ему объявили, что он свободен.
На улицах было холодно. С моста через железную дорогу Георгий увидел черепичные крыши домиков городской окраины и дворики, сверху похожие на соты неправильной формы. С детства он привык и к этим ребристым крышам с прозеленью лишайников, и к тесным дворикам, к веревкам с бельем, печуркам, сложенным у домов, и виноградным лозам, обнимавшим каменные заборы или деревянные решетки во двориках. Таким был и дом, в котором он вырос, — лишь чуть побольше, потому что строился для многолюдной семьи. Он невольно остановился на мосту, прислонил узел с вещами к перилам и подставил холодному ветру свое лицо с треплющейся бородой и слезящимися от ветра и от охвативших его чувств глазами. Скоро ему сорок, половина жизни позади, а всякий раз, когда он возвращается к себе домой после долгой отлучки и видит черепичные крыши домиков трудового люда, чувство радости и надежды, смешанное со щемящей грустью об ушедших днях, охватывает его. Он вновь почувствовал, как дорога ему свобода.
Георгий широко расправил грудь, вобрал в себя, сколько мог, холодного, бодрящего воздуха и зашагал дальше.
Калитку открыла мать. Она без слов обняла его и долго не могла оторваться. Кроме нее, никого в доме не было. Отойдя наконец от сына, она закрыла калитку на задвижку и еще приперла ее воткнутым в землю ломом.
— Когда тебя не было, — проговорила она при этом, — я иной раз и задвижку не закрывала. Кого мне было бояться?
Георгий, улыбаясь, смотрел на ее работу.
— Этим ты не спасешь меня, мама, если опять придет беда.
— Георгий, — она отняла свои худые, тонкие руки от ржавого побуревшего лома и выпрямилась, — если придут плохие люди, я буду долго возиться с этим ломом. Ты можешь за это время влезть на чердак.
Георгий совсем развеселился.
— Ты, кажется, стала настоящим конспиратором.
Мать ласково смотрела на смеющегося сына.
— Мне самой хочется смеяться, когда я вижу, как смеешься ты. Я не умею говорить так, как говоришь ты на митингах, и не знаю того, что знаешь ты. Я сердцем чувствую, что правда на твоей стороне и на стороне твоих товарищей. Недавно без тебя шахтеры Перника принесли мне угля и ничего не взяли с меня даже в этот голодный год. Так могут поступать только люди, у которых чистая душа. А теперь, сынок, не обижайся на меня за то, что я вмешиваюсь в твои дела: мне кажется, что ты должен съездить к горнякам Перника. Я подумала, что, если бы жила среди них и даже не была твоей матерью, я бы ждала тебя и хотела бы услышать, как в древние времена хотели услышать апостолов.
Мать угадала то, что делалось в его душе и по-своему сказала ему о том, что думал и он сам. Она лишь внешне облекала свои мысли в библейские образы, с которыми сроднилась издавна. Но в душе ее зрел какой-то, наверно, не совсем еще ясный для нее самой перелом, волновавший и радовавший Георгия.
Вечером, успокоившись после первых минут встречи с Георгием, сидя подле него на кушетке, Люба сказала:
— Мне всегда казалось, что ты скоро вернешься. Если бы я поверила, что не увижу тебя три года, я не перенесла бы пытки.
Георгий сказал, опуская глаза и разглаживая морщинки на ее тонкой руке:
— Я вспоминаю, как ты мне писала когда-то, что благодаришь моих врагов за то, что мой арест помог тебе заглянуть в сердца рабочих и понять их чувства ко мне. — Он поднял глаза и, взяв в ладони ее нежные щеки, спросил: — Ты помнишь?
Лицо ее оживилось.
— Да, — сказала она. — Любовь рабочих к тебе помогала жить и на этот раз. Ты знаешь, когда я заглядывала в партийный клуб, меня окружали и задавали множество вопросов о тебе.
Георгий склонился к ней и уткнулся головой в ее плечо.
— Ты простила меня? — пробормотал он. — За ту ночь в тюрьме.
— Я такая же, как и все женщины, — тихо ответила Люба. — Когда прочла письмо, которое принесла Елена, я поняла, что тебе плохо без меня, и мне было и больно, и горько, и… хорошо.
XXVIII
Утром по решению ЦК Георгий уехал в Перник. Его встретили трое горняков и пригласили пообедать в местной корчме. Потом товарищи подхватили крепкий, старинный стол и вынесли на базарную площадь. К одиноко стоявшему столу и тесной группке людей около него торопливо шли и бежали люди, кто в старенькой домашней одежде, кто в шахтерских потемневших от угольной пыли робах, а кто и в затертых солдатских шинелях. Площадь быстро заполнила толпа. Георгий вскочил на стол.