— Да, — этот социал-демократ… — Георгий замолчал, боясь, что политические разговоры утомительны для больного.
— Говори, говори… — едва слышно прошептал Мастер. — Для меня это — жизнь.
— В первый же день своей карьеры он усилил цензуру и террор, — с презрительной усмешкой сказал Георгий.
— Дали ему саблю в руки… — сказал Мастер. — Теперь он разоблачит себя, как враг рабочих.
Короткое свидание подходило к концу. Мастер спросил:
— Как в России? Смогут ли большевики справиться с тяжелой индустрией? Это самое важное… — И совсем ослабевшим голосом едва слышно промолвил: — Георгий!.. Мы должны идти под знаменем Ленина, под знаменем большевиков!..
Это было его завещанием.
Так шел этот тревожный девятнадцатый год…
Двадцать четвертого декабря всеобщая народная демонстрация затопила центральные улицы города.
Георгий был во главе колонны рабочих, когда появилась конная полиция. Люба видела: Георгий кинулся к лошади полицейского и схватил ее под уздцы. Лошадь рванула морду в сторону, остановилась, напирая на Георгия грудью. Он одной рукой сдерживал ее, а другой, сорвав с головы шляпу и зажав ее в кулаке, махал демонстрантам, указывая путь. Волосы его развевались на ветру рядом с хлопьями слепяще белой пены, падавшей с губ коня. Отряд верховых смешался, остановился и пропустил мимо пеструю людскую лавину с кострищами красных знамен. Пришло то, чего Георгий ждал: сила народная вырвалась наружу!
В тот же день по Софии разнесся слух, что совет министров под председательством Стамболийского постановил арестовать Георгия Димитрова и Басила Коларова за руководство политической демонстрацией. Передавались слова министра внутренних дел «широкого» социалиста Крыстю Пастухова: «Это формальная и фактическая революция. Надо немедленно вызвать войска!»
Нет, демонстрация 24 декабря не была революцией. Министр был обозлен, напуган и преувеличивал значение событий.
В тот день арестовать Георгия не удалось, дома его не нашли. Мать, поджав губы и склонив голову набок, ходила вслед за полицейскими и усмехалась: они искали его под кроватями, в шкафу, в сарае… А его не было дома, иначе она не открыла бы им так быстро.
Наконец незваные гости в помятых и грязных мундирах собрались во дворике.
— Вы совсем измучились, господа полицейские, — сказала мать, подходя к ним.
— Смеешься, старая? — подступил к ней немолодой полицейский. Он был тучен, шея лоснилась от пота.
— А что мне остается делать? — будто не слыша угрозы в его голосе, простовато спросила мать. — Если бы вы, войдя в мой дом, спросили, стоит ли вам искать моего сына, я бы сразу ответила вам, что его нет здесь. И вы бы не потели и не мазались зря.
Полицейский оглядел ее — худенькую, в темной шерстяной юбке, с головой, повязанной черным платком.
— Ты глупа, я вижу, — сказал он. — Деревенская старуха. Странно, что ты смогла вырастить сына, об аресте которого вынуждено заботиться само правительство.
— Это верно, господин полицейский, я неграмотная, из простого народа, — мать, покачивая головой из стороны в сторону, то ли подтверждала справедливость слов полицейского, то ли одобряла свои собственные слова. — Да, я из простого народа. Но разве простой народ не давал силы апостолам?
Полицейский внимательно и враждебно еще раз оглядел ее.
— Ты или в самом деле глупа, или слишком умна и хитра, — сказал он ворчливо.
— Это верно, господин полицейский, — спокойным топом, в котором не было и тени страха или унижения, согласилась мать, — хоть я неграмотная и не знаю всего того, что знает мой сын, но у меня есть глаза и уши.
— Пошла вон, старуха, — негромко и зло ругнул ее полицейский, — ты слишком много говоришь, как я посмотрю. Передай своему сыну, что мы все равно поймаем его. Да и тебе в другой раз достанется шомполами.
— Да, господин полицейский, если разрешит вам ваша совесть…
— Проклятая болтунья! — пробормотал он и, повернувшись, тяжелым неторопливым шагом пошел к воротам. Пропуская своих подчиненных на улицу, он сказал последнему проходившему мимо него полицейскому: — Она знает больше, чем мы можем подумать. Ну и времечко: неграмотная старуха суется в политику. Все точно взбесились…
XXXI
В конце декабря начались новые митинги и демонстрации железнодорожников. Кое-где произошли кровавые столкновения с полицией. В ответ правительство распорядилось уволить железнодорожников и почтово-телеграфных служащих, принимавших участие в демонстрациях. 27 декабря была объявлена всеобщая забастовка железнодорожников, рабочих портов, трамвайщиков и почтовых служащих. Шахтеры Перника и рабочие многих фабрик в знак солидарности также прекратили работу.