Протесты прогрессивной общественности и Болгарской и Румынской компартий, а также вмешательство Советской России вырвало их с Коларовым из рук румынской контрразведки. Они вернулись в Болгарию в тот же самый порт Варна, из которого вышли в море на лодке двадцать четыре дня назад. Круг замкнулся. Но для Георгия это было не возвращение к исходной точке, он понимал, что прошел одним из каменистых и опасных участков все того же бесконечного восхождения. На родине Георгий узнал подробности их спасения. Помощь оказала Россия. Вновь душевные силы стали пробуждаться в нем: он угадал за ультимативной нотой советского народного комиссара по иностранным делам Чичерина правительству Румынии ум, волю, личность Ленина. Работа с утра до вечера помогла ему окончательно преодолеть душевный кризис. «Работать и работать! — говорил себе Георгий. — Рано или поздно я буду у Ленина…»
Любы все еще не было в Софии. Георгий не щадил себя, оставляя для отдыха лишь несколько ночных часов. Жить по-другому после всего того, что произошло, жить по-другому, без Любы, он не мог. И все же глухое, мучительное беспокойство не давало ему покоя.
С тех пор как он вернулся в Софию, ни писем, ни телеграмм от Любы не было. Он отправил ей две тысячи динаров с оказией, телеграмму, заказное письмо — и все без ответа.
В партийном клубе в руки ему попался кем-то оставленный югославский журнал «Будущность». Георгий раскрыл его, и в глаза ему бросилась подпись под столбцом стихов: Любица Ивошевич. Он одним дыханием прочел стихи. Сомнений быть не могло: перед ним — стихи Любы, первое случайное известие о ней. Он сунул журнал в карман брюк и вышел на улицу. Ему хотелось остаться наедине с новыми стихами Любы, так неожиданно дошедшими до него. У храма святого Николы он разыскал в сквере скамейку в глубокой тени под платаном — ту самую скамейку! — опустился на нее и углубился в чтение.
Стихи полны были музыкального ритма, выразительны. Но более всего волновало то, что Люба облекла в поэтическую форму пережитое ею самой. Перед ним не пустое стихоплетство еще одной сентиментальной поэтессы, а редкое и счастливое соединение поэта и революционера, поэзии и жизни, сильного поэтического чувства, житейского опыта и точного ощущения революционной борьбы пролетариата. Поэтический дар Любы с большой силой пробудился вновь. Что же тому причиной? Перемена обстановки, отдых, лечение? Но такие стихи не пишутся на отдыхе, от них веет ветром революции.
Склонившись над журналом, Георгий читал:
Он снова и снова перечитывал все три стихотворения. Сколько в них зрелого чувства и силы!
Но где же сама Люба?
Он оборвал эту мысль, устыдившись невольной слабости. Какое значение могут иметь его душевные муки, вызванные молчанием Любы, перед чудом обновления ее личности, перед расцветом ее поэтического дара, таланта революционера?
Он поднялся, закинул руки с журналом за спину и медленно пошел по дорожке сквера. Потом зашагал по улицам города просто так, никуда не торопясь, не думая ни о своих делах, ни о речах и статьях. Георгий шел туда, где бывали они с Любой, вспоминал слова, которые они говорили друг другу, интонации ее голоса.
II
Люба приехала неожиданно. Стояла ранняя осень. Солнце отцветало в пропыленном за лето, еще не успевшем отстояться и по-осеннему прозрачно остекленеть, мутноватом небе. На вокзале было душно, пахло смазочным маслом, отдававшим керосином, и густым яблочным настоем из корзин пассажиров. Люба спокойно сошла по ступенькам вагона и направилась к встречавшему ее Георгию. Ее загоревшее лицо было полно радости и света, но в движениях сквозила какая-то поразившая Георгия сдержанность. Он взял у нее чемодан. Они перешли через разогретые солнцем железнодорожные пути у вокзала и зашагали по улице, молчаливые и отчужденные.
— Я читал твои стихи в «Будущности», — сдержанно сказал Георгий. — Читал и понял…
— Что ты понял? — так же сдержанно спросила Люба, мельком взглянув на него.