Ленин молча внимательно смотрел на Димитрова.
— Н-да! — произнес Ленин, глядя, как Георгий расправляет смятый лист. — Понимаю. Такое не забывается. — Ленин посмотрел в темный полированный гранит ночных оконных стекол и медленно заговорил: — В будущем — том будущем, о котором, помните, говорил Чернышевский, люди смогут каждый день слушать музыку Бетховена, и заметьте, батенька, совсем не так, как слушал ее умнейший архиреакционер Бисмарк, и наслаждаться стихами, и быть добрыми, милыми людьми. Но каждый раз, когда мне хочется еще раз послушать «Аппассионату» или Девятую симфонию, я спрашиваю себя: имею ли право быть добреньким и отдаваться наслаждению искусством, — Ленин повысил голос, — когда нам не дают жить и сжимают нам горло? Быть добреньким в наше время нельзя. Мы поставлены перед необходимостью на террор отвечать террором, на жестокость — жестокостью. Иначе мы не выстоим, шлюзы будут взорваны и жестокость хлынет в миллион, в триллион раз больше. В этом наш гуманизм. И другого, добренького, лицемерного гуманизма для пролетариата, для крестьянства быть не может. Другой гуманизм — не добро, а зло, обман, ложь, преступление перед человеческой совестью.
IV
Георгия поразило внутреннее напряжение, охватившее Ленина. Показалось, что Ленин заговорил о том, что, может быть, долго не давало ему покоя и мучило его — об отвергнутых сомнениях своих — и о том, что он в конце концов обрел и к чему пришел.
— Да, — сказал Георгий, — другого пути и для нас не может быть, мы должны ответить насилием на насилие.
— Подождите! — Ленин резко встал, почти вскочил со своего места. — Будьте осторожны, товарищи, не увлекайтесь, — быстро заговорил он. — Вы можете наделать ошибок. Непоправимых ошибок! — повторил он, вышел из-за стола и остановился посреди комнаты перед Георгием, заложив пальцы за жилет. — Враги обвиняют нас в жестокости. Это Клевета на революцию. Мы против неоправданной жестокости по отношению к врагам. А каждая капля крови, пролитая рабочими и крестьянами, для нас бесконечно дорога.
Ленин опустился в свое кресло за письменным столом. Георгий с напрягшимся лицом, сведя густые брови, смотрел на него.
— Советую вам, — после паузы заговорил Ленин, — сосредоточить свое главное внимание на укреплении коммунистической партии, как авангарда рабочего класса, и заняться серьезнейшим образом организацией самого рабочего класса, тем более что он еще сравнительно слаб… — у вас почти нет еще потомственных рабочих…
Ленин заговорил о том, что он советует создавать союз рабочих и крестьян, прежде всего бедноты и середняков, расширять влияние коммунистических идей в армии, среди солдат, подготавливать кадры партии.
Он наклонился к Георгию и, приподняв руку, словно прося внимания, быстро продолжал:
— Прежде чем произошла революция в России, мы пятнадцать лет — с девятьсот третьего по девятьсот семнадцатый год — вели борьбу с меньшевизмом. За это время мы подготовили кадры партии, теснее связались с рабочим классом и крестьянством. Это были пятнадцать лет напряженной подготовки кадров партии. Но и до сих пор у нас есть «горячие головы»…
Ленин сказал, что если западноевропейские товарищи воображают, что застрахованы от подобных случаев, то это такое детство, с которым надо вести беспощадную борьбу.
— Спасибо за советы, Владимир Ильич, — сказал Георгий, — они очень пригодятся нам.
Ленин устало потер лоб.
— Мы переживаем сейчас очень большие трудности и в связи с этим обсуждаем сейчас вопрос о введении продовольственного налога вместо продразверстки, использование рынка, товарооборота и денежного хозяйства. Мы не можем помочь вам «революционной войной», о которой безответственно толкуют те самые наши товарищи с «горячими головами». Есть другой, вообще более верный путь на многие десятилетия вперед для выполнения нашего интернационального долга перед революционным пролетариатом и крестьянством Болгарии, так же, впрочем, как и любой другой страны. Мы должны показать практически, на примере значение коммунизма. Наша хозяйственная политика приобретает сейчас интернациональное значение. Еще и поэтому мы обязаны выстоять. И мы выстоим…