Казалось бы, обнаженная политика. А вместе с тем в этих статьях — весь Димитров, все его помыслы, вся сила его ума и сердца, вся его душа. Передо мной встает жизнь моего героя, я вспоминаю его многолетние политические и человеческие искания, с новой силой ощущаю любовь его к двум женщинам — жене и матери, их выстраданную и мудрую любовь к нему, вижу его схватки в Народном собрании, вновь и вновь думаю о его неустрашимости и непреоборимой устремленности к цели… И невольно мне вспоминаются слова Лермонтова: «История души человеческой… едва ли не интереснее и полезнее истории целого народа».
«История души человеческой» — это, по мысли Лермонтова, история целого поколения. И если говорить о Димитрове, об «истории его души» — это история того поколения, которое грудью встретило наступление фашизма и отбило первую атаку. Будут новые бои, и жизнь напишет историю уже иной души, иного поколения…
Да, может быть, наиболее сложной и драматичной страницей «истории души человеческой» были эти статьи Димитрова — статьи августа и сентября 1923 года…
VI
Никогда еще Люба не была так возбуждена, как в теплые дни и ночи разгоравшегося лета. Она постоянно ждала чего-то, но это «что-то» не приходило, и оттого напряжение ожидания с каждым днем возрастало. Ночами стреляли. Не раз Люба, просыпаясь, тревожно прислушивалась к шорохам за окном, ловила ровное дыхание спящего Георгия, не зная, будить ли его. Ей чудилось, что кто-то лезет через стену во дворик. Но никто не ломился в дверь, и она вскоре забывалась в чутком неспокойном сне. Как ни странно, болезнь ее в эти дни отступила. Казалось, что остаток душевных сил ее, до времени таившихся, где-то глубоко занялся ярким пламенем, и ничто уже не в силах было погасить этой, быть может, последней вспышки.
Из Москвы от генерального секретаря Коминтерна Коларова пришла телеграмма, не одобрявшая позиции выжидания и невмешательства, занятой партией. Телеграмма вызвала споры.
Однажды Георгий вернулся особенно возбужденным.
— Что случилось? — спросила Люба.
— Коларов приплыл нелегально на моторной лодке из Одессы в Варну и был арестован. — Георгий резко повернулся к ней. — Надо ехать туда, как-то встретиться с ним.
— Да, надо ехать, — сказала Люба, — но одного тебя не отпущу.
Георгий остановился перед ней. Она сидела на диванчике, пряменькая, неподвижная, как деревянная куколка.
— Нужно ли тебе рисковать? — спросил Георгий.
— Я поеду, ты же знаешь, — сказала Люба. Георгий подошел к диванчику и сел на его край.
Просто, доверчиво сказал:
— Я перестал понимать самого себя. И мне кажется, не только я один…
Люба давно уже не видела его таким спокойным.
— Я тебе говорил, — продолжал Георгий, — помнишь, Ленин советовал остерегаться увлечений и действовать трезво, чтобы не наделать непоправимых ошибок. Я много раз повторял его слова: остерегаться увлечений, действовать трезво, подготовить партийные кадры, связаться с крестьянством… Ты знаешь, я не скрывал от партии ленинских советов и не имел права скрывать — Ленин тогда обращался не только ко мне. Он имел в виду планомерную подготовку к революционному кризису. Но теперь на нас напали. События опередили нас. В некоторых округах крестьяне поднялись с оружием в руках… Пойми меня, я сам голосовал за решение Цека и Партийного совета «ждать с ружьем у ноги», отстаивал его, и я выполняю это решение. Но я спрашиваю себя: почему Коларов и Исполком Коминтерна считают наше решение ошибочным?
Он замолчал. Люба думала о том, что сказал Георгий, впервые поняв по-настоящему, как трудно ему сейчас.
— С Лениным нельзя посоветоваться? — спросила она.
— Нет, — ответил Георгий. — Ты ведь знаешь: он все еще тяжело болен.
Они опять замолчали. Любе мучительно хотелось помочь Георгию, и она не знала чем.
Георгий опять заговорил тихо, неторопливо, словно прислушиваясь к самому себе:
— Как-то поздно вечером, уже после 9 июня, возвращаясь из Народного дома, я шел с тройкой из партийной охраны. Молодые ребята, коммунисты. Я видел, что они готовы ринуться в бой сейчас же. Один из них, Кирилл, офицер запаса, прошел войну в пулеметной роте. Он бывший наш профсоюзный активист в союзе банковских работников. Я его давно знаю. — Георгий прищурился, представляя себе Кирилла: высокий, волосы расчесывает железной расческой… — Он усмехнулся доброй улыбкой. — Всегда рвет и мечет — огонь. Подходит ко мне — он шел сзади, смотрел, нет ли слежки, — подходит и говорит: «Вчера мы с товарищами возвращались рано утром от наших девушек, мимо Ловова моста. А там — пулеметное гнездо. Против нас же готовятся. Я, — говорит Кирилл, — пулеметчик, прикинул: навалиться нам на них разом, и пулемет наш. Никого не подпустили бы… Мне двадцать восемь, — говорит, — во мне сил хоть отбавляй, а я должен отсиживаться в такое время. Мы, молодое поколение, не понимаем. Объясните!..» Объяснил. Сказал, что ожидается приезд Коларова, пока нужно вести себя осторожно. Слушает, молчит, но по глазам вижу, не соглашается. — Георгий сгорбил плечи, покачал головой. — А если в самом деле, мы не в состоянии им объяснить? Если кто-то из молодых уйдет от нас какой-то своей дорогой? Сорвется, начнет подменять революционность мелкой местью, террором?..