Это был все тот же вечный бой, на который Георгий с юношеских лет обрек себя и без которого не мог жить. Он был уже не молод, но, впрочем, и не стар: ему шел сорок второй год. Зрелость пришла к нему, он утерял свою прежнюю нетерпеливость и стремительность, но стал сильнее спокойствием и твердостью испытанного бойца. Он знал, что на улице в любую минуту ему в спину могли выстрелить или заколоть его ножом посланные фашистским правительством Болгарии в поисках его и Коларова наемные убийцы. Так это было с другом Стамболийского Райко Даскаловым, в августе 1923 года убитым агентами Цанкова в Праге, куда он бежал после фашистского переворота 9 июня. Георгий не стал прятаться и избегать людей. Он не мог бы жить в уединении в постоянном страхе за свою личную судьбу. Ему нужны были встречи с друзьями, споры с политическими противниками, беседы с рабочими Вены и с болгарскими эмигрантами, минуты, а иной раз и часы, одиноких раздумий в венских парках у памятников Бетховену, Гайдну, Гёте…
Он совершенно изменил свою внешность — это была необходимая мера предосторожности, условие его новой борьбы, которое давало ему свободу действий. Все еще по привычке он загребал рукой волосы, чтобы откинуть назад длинные шелковистые пряди, но их давно уже не было, так же как не было и бороды. Короткие, узкие, словно наклеенные колючие усики и наголо бритый подбородок придали его лицу несвойственное ему прежде выражение холодной строгости. Очки в тонкой оправе лишь еще более усиливали это впечатление. Он носил широкополую низко надвинутую на глаза шляпу, и, когда поднимал воротник пальто, становился совершенно неузнаваемым.
В Вену приехала Люба. Ей удалось вырваться из Болгарии, она не могла оставаться вдали от Георгия в эти трудные для него дни. Она еще не знала, что он без бороды и без волнистых прядей волос, которые любила перебирать, когда они оставались наедине в сумраке сквера у храма святого Николы или в своей комнате в домике на Ополченской. Георгия постригли и сбрили ему бороду на подпольной квартире в Софии накануне восстания, в те дни, когда только единственный связной, доверенный партии знал, где он находится. Едва увидев после разлуки этого необычного для нее Георгия и все поняв, Люба дала себе слово неотступно оберегать его и от австрийской полиции, и от наемных убийц, уже посланных, как она знала, на его розыски. Люба не выдала и своей горечи и своей боязни за него и заставила себя привыкнуть к его необычному виду.
Георгий устраивал деловые встречи с болгарскими эмигрантами-коммунистами и членами Балканской коммунистической федерации, казалось бы, на виду у всех в фешенебельном ресторане «Вундерер», на оживленной площади, в богатых кварталах города. Он появлялся здесь надушенный, прекрасно одетый, и никто из посторонних не смог бы заподозрить надменного господина со светскими манерами в том, что он руководил народным восстанием и что ему грозит убийство из-за угла. Когда он выходил из ресторана, направляясь домой или в фабричные кварталы, чтобы там, переодевшись в простую одежду, появиться среди рабочих в дешевом ресторанчике «Грилпарцер», неподалеку от железнодорожной насыпи, Люба вместе с молодыми болгарами-эмигрантами издали следила за ним, оберегая от возможного нападения.
Георгий сумел наладить прочные связи с родиной и с компартиями Балканских и других европейских стран, чтобы помочь и коммунистам и всем честным людям Европы понять обстановку, сложившуюся в Болгарии, осмыслить сущность Сентябрьского восстания и угрозу, которую нес фашизм всем народам. Коларову и Димитрову удалось установить тесную связь с Центральным Комитетом своей партии в Болгарии, во главе которого тогда стоял талантливый и бесстрашный Станке Димитров — Марек.