Эрколи говорил о том, что только руководство коммунистической партии позволит итальянскому рабочему классу достичь того обязательного, самого тщательного, заботливого, осторожного, умелого использования малейшей розни между его врагами, использования малейшей возможности приобрести союзника, хотя бы только временного, шаткого, непрочного, ненадежного, условного…
Когда Георгий и Люба принимали у себя в номере «Люкса» Эрколи в свободное от заседаний время, итальянец сказал:
— Я слушал тебя с волнением, ты говорил на конгрессе о борьбе против фашизма и войны путем создания общего революционного фронта. Это звучит как предупреждение всем нам…
Димитров усмехнулся: все они дышали, жили идеями единства.
Эрколи был невысок, прост, лишен какой-либо натянутости, пожалуй, даже весел. На трибуне он выглядел гораздо солиднее, строже. Любе он понравился, и они провели вечер по-домашнему, за чашкой чая и неторопливой беседой. Эрколи рассказывал об Италии — ее природе, обычаях своего народа, искусстве. Видно было, что он тоскует по родине и что встреча с Георгием и Любой дала какой-то выход тому, что скопилось в его душе.
В это лето в Москве Димитров не раз встречался с Эрколи и подолгу беседовал с ним. Итальянец рассказал, какую борьбу приходится вести с правым и левым уклонами в итальянской партии и как много сил отнимает эта совершенно необходимая борьба, без которой партия может выродиться в некое мелкобуржуазное течение в рабочем классе Италии. Эти беседы все более сближали их — ведь и в Болгарской коммунистической партии были элементы, с которыми приходилось вести подобную же борьбу. Он понимал, что болезнь переживают не только болгарская и не только итальянская партии.
Международная политическая деятельность не ослабляла, но сделала более активной его участие в жизни Болгарской коммунистической партии. Вести с родины тревожили его. Некоторые из тех, кого он хорошо знал, доведенные до отчаяния арестами и убийствами, готовились прибегнуть к силе оружия: на убийства отвечать убийствами, на террор — террором. Заграничное бюро ЦК делало все возможное, чтобы предотвратить опасный для партии процесс.
Весной 1925 года Георгия известили, что в фашистских застенках в Софии замучен его младший брат Тодор.
Погиб Тодор! Георгий метался, не в силах справиться с охватившей его скорбью. Тодор, мягкий, добрый Тодорчо, так напоминавший своим характером мать, пытался отстреливаться, когда его окружили. Револьвер дал осечку… Тодор был инструктором ЦК и руководил передачей денег, полученных от МОПРа для жертв фашизма. Он знал — за ним следят. Большую часть денег разносила мать. Она прятала конверты с деньгами в карманы юбки и шла по указанным Тодорчо адресам. «Кто будет обращать внимание на старую женщину? — слышался Георгию ее голос, когда рассказывали обо всем этом те, кто приезжал из Болгарии. — Я слишком долго живу на свете, чтобы бояться тюрьмы и смерти». «Не в том ли великая правда времени, — думал он, — что простые люди из народа логикой жизни приходят к пониманию идей революции и ищут свое счастье, переходя на ее сторону?»
Последний раз, как передавали Георгию, мать видела Тодора, проходя вместе с его женой Наткой мимо тюрьмы. Они заметили его в окне, за решеткой. Он помахал им рукой. Удалось даже спросить, как он себя чувствует и что ему передать. Тодорчо покачал головой: ничего не нужно. Дошло и письмо из тюрьмы: «Мама, я бы хотел жить вместе с тобой и Наткой, но я больше не могу выдержать…» В морге, куда доставили его труп, санитар, снимавший с него ботинки, прочел на подкладке одного ботинка слова, написанные засохшей побуревшей кровью: «Я умираю, но никого не выдал…»
Почти тотчас вслед за гибелью Тодора случилось то, чего Георгий давно опасался: ультралевые элементы из военной организации партии, вопреки указаниям и решениям ЦК, тремя выстрелами в упор убили одного из фашистских генералов. Но это было лишь началом мести. Генерала хоронили 16 апреля в кафедральном соборе храма Святы Крол в центре города. В день похорон всю площадь оцепили войсками — ни пройти, ни выйти. В храме собралась софийская знать. Панихида задерживалась: царь Борис опоздал. Но часовой механизм адской машины заминированного купола сработал точно по расписанию церемонии. Гул взрыва, перешедший в грохот, прокатился по площади. Обломки стен и крыши лавиной ринулись вниз…
Я был в этом соборе в 1965 году. Он восстановлен в прежнем виде. Диаметр купола почти равен ширине церковного зала, при взрыве уйти было некуда. В день взрыва под обломками было похоронено сто пятьдесят человек. Совершить такой террористический акт могли только люди, доведенные преследованиями до отчаяния…