Следовательно, Дмитриевский не поверил всем! Но он не поверил и тебе! - воскликнул Гордий. - А, не поверив, стал лгать, оговаривать себя. От хорошей жизни? Перед ним стояла все время эта "вышка". Ее внушил Меломедов. Дмитриевский и в самом деле подумал: "Все. Все. Все доказано..."
Гордий бы мог разубедить его. Он бы мог... Нет, нет! Это вещи несовместимы - _м_о_г_ и _н_е _с_м_о_г_... Даже заикаться не моги, от чего ты мог, а не смог! Ты что-то тогда, в какой-то миг упустил. И Дмитриевский тебя успокоил: "Все верно вы говорите..." А сам уже тогда решил "признаться" на суде. А перед самым главным, когда следователь Меломедов "уговорил" Дмитриевского, что именно "признание" окажется его спасением, ничто иное, все остальное бессильно, - Гордий не смог силой истины, силой логики доказать, разубедить Дмитриевского, что все не так! Есть преступление. Если ты его не совершал, то его совершил кто-то иной, и обязательно этот "иной" должен за это ответить.
Но тогда Гордий... В те дни хлопот по защите (Гордий сказал об этом потом Басманову, и то - как верному старому товарищу), именно тогда умирала дорогая Нюшенька. Дело - конечно, прежде всего. Ах, смешно! Чистая светлая жизнь ее как бы заставляла биться за невинно взятого под стражу Дмитриевского и его брата. В своем состоянии, однако, Гордий где-то пропустил момент, когда Дмитриевский и вовсе сломался. Он до этого был хил, как говорят жесткие товарищи, признающие этаких шумящих и защищающихся до последнего себя следственников. И он, увидев, что Дмитриевский, как-то безучастно ставший отвечать на вопросы Гордия, не сделал должных выводов. Он думал о жизни и смерти Нюши, так на глазах угасающей, тихо угасающей, угасающей безропотно, без крика и сожаления, что она его оставляет одного. Она всегда была в курсе его дел, она всегда ему помогала и словом, и делом, и советами. И тут он оставался один, и уже тогда наметились у него нелады с молодым начальством, выдвигавшимся пока в слухах кулуарных, тут шло дело Дмитриевского, кружилось, запутывалось. Дмитриевский сник, побелел, стал безразличным, а он, Гордий, метался между смертью дорогой Нюши и между сдавшимся на чью-то милость Дмитриевским. Он, Гордий, еще тогда не знал, что этот молодой человек, закроется руками, как страус крыльями, и станет ждать милости от всех, кто его окружает в нелегкий испытательный час его жизни.
Вот тогда он "упустил" веру Дмитриевского в наш закон! Он - уступил!
Тогда он "заставил" и Романова подыгрывать двоюродному брату.
Чтобы не было вышки. Сказал им: "Вы оба знали Иваненко. Так лучше!"
Вышки во второй раз и в самом деле не было. Было 11 лет Дмитриевскому, 3 года Романову.
Через три дня после суда Гордий шел за гробом любимой женщины, теперь уже мертвой, теперь уже лишь в живых цветах. Плакал оркестр, плакали подруги жены, плакали дети, она часто ходила в соседнюю школу, все им рассказывала: как было, как потом еще было... Они ее, кажется, любили. Потому что плакали...
А эти двое? Невинные? Или это мое собственное заблуждение? Может, я потерял не только чутье - голову? И ориентируюсь не совсем точно? - Так он думал дня через три, когда вдруг понял, что Нюши нет, ее нет на самом деле, и уже никогда не будет, не будет, не будет... и надо все-таки жить, ничего не поделаешь. - Может, они, эти пианисты, доценты, теперь так хитры, так ловки, что не распознаешь? (Романов был доцент, прочили ему великое будущее. Принял приговор молча!) - Вдруг те, кто приговорил их, не ошибаются, а ошибаюсь я?
Непрошенное зло вспыхивало в нем, он сидел при погашенном свете, думал, изредка плакал и радовался тому, что плачет; выплакавшись, он чувствовал себя каким-то свободным, легко было ему вспоминать жену, теперь бы она хлопотала, что-то бы стряпала, он, уткнувшись в бумаги, ей что-то бы читал... Это все повторялось в нем, а потом неожиданно стали появляться они - Дмитриевский и Романов. Все было с ними с каждым разом сложнее, и он чувствовал, что не прав, говоря о них, пианистах, доцентах, так обывательски зло, беспричинно обвинительно, грубо и глупо.
Шло потом еще время. Он переворачивал бумаги, говорил и говорил с людьми, которые были причастны к делу. Он приказывал уже себе: "Думай о них! Думай об этих двоих" (то есть об этих Дмитриевском и Романове, этих двоих - талантливых ребятах, осужденных и во второй раз вот так, на его взгляд, несправедливо). Думай о них даже лучше, чем они есть! Так должен поступать истинный юрист, адвокат, защитник!"
И он находил новые доводы, чтобы сказать о их невиновности, он был уверен, что они невиновны.
После того, как он выписался из больницы, - немедленно продолжил "копание" в этом, как теперь уже многие уверяли, гиблом деле.
- Вы, Иван Семенович, зря это опять, по новому кругу затеваете... Вы лишь поглядите, сколько против вас!
Силы были, конечно, неравны. Он - один. А тут... Тут и милиция, и судья, и заседатели, и прокурор...
Он шел пешком от остановки "Совнаркомовская" до Каскадной лестницы в саду имени Шевченко (так называемое место свидания). Девять минут. Это, вспомнил (многие страницы протокола знал наизусть), - установлено и протоколом "воспроизводства обстановки и обстоятельств события".
"Таким образом, - вновь перешел на свой, юридический язык, - без учета времени на ожидание транспорта, убитой понадобилось бы для прибытия с вокзала на место свидания не менее 25-27 минут, а с учетом ожидания транспорта, во всяком случае, не менее получаса. Следовательно, из времени в полтора часа, бывшем в распоряжении убитой, на преодолении пути от Клочковской до вокзала, от вокзала до сада и оттуда до встречи с одной из свидетельниц на Клочковской, нужно было затратить около одного часа. Чтобы покупаться, одеться, - всего 30 минут? Нереально! Обвинительная версия, по которой свидание и спор между Дмитриевским и Романовым в саду заняли около часа, явно опровергается!"