Он никогда не задумывался о своей судьбе. Она несла его на крыльях, поднимала все выше и выше, и это чувство полета было настолько захватывающим в каждый момент, что обернуться назад, туда, чтобы подвести итоги, чтобы вспомнить, было не интересно. Интересно было парить, подниматься все выше и выше в разреженный воздух успеха, силы, власти.
Но теперь он поднялся, наверно, слишком высоко. Он обернулся…
Если бы печатали стихи Иосифа Бродского, то он обязательно нашел бы в них предостережение. Ведь он был тем самым ястребом, который плывет в зените в ультрамарин, не в силах превозмочь восторга перед смертельным потоком. Ему оставалось в жизни немного. Только испустить тот восторженный предсмертный крик, а потом рассыпаться белыми перышками, ангельскими, может быть, перышками…
Но Бродского в ту пору не печатали, а стихи другого – его брата по духу, его двойника по кипению крови – заставляли гнать коней все ближе к обрыву, в надежде там, на самом краю, испить наконец чашу долгожданного счастья. На этом краю он стоял уже не раз, но счастье оказывалось призрачным, и снова продолжался долгий санный путь в метель, в никуда.
Если бы он задумался об этом, то, может быть, жил бы иначе. Ну хотя бы о том задумался, что счастье, искры которого он высекал из своей судьбы таким накалом внутренней страсти, есть не что иное, как безумие, влекущее человека к смерти, отзвуки самой этой смерти и ее неумолимое приближение. Но тогда это был бы не он. Кто-то другой, степенный, рассудительный, способный насытиться обычным житейским счастьем, – точь-в-точь его друг Андрей.
Они были настолько похожи, что все считали их братьями-близнецами. Но похожи они были только внешне. Там, где Марк раскрывал объятия навстречу миру, Андрей поворачивался к миру спиной, закрывая крыльями свое гнездо – жену, сына.
«Да что же ты! – думал Марк. – Что же ты осторожничаешь, чего ты все время боишься?» – «А мне ничего не нужно, у меня уже все есть!» – «Все? Неужели это все? Работенка на заводе, жена рядом на диванчике у телевизора?» – «Я счастлив». – «Да ты даже не нюхал настоящего счастья…» – «Мне так спокойнее…»
Марк злился. Дурак! Вот так всю жизнь – псу под хвост! А как летели сначала вместе бок о бок! Нет, не выдержал, застрял на низкорослой березе. Но не отступился все-таки, не разорвал отношений, как делал это всегда и со всеми. Но тогда еще жива была Ия. Тогда он еще был несказанно счастлив, тогда еще счастье не осыпалось лепестками, оставив только воспоминания.
Воспоминания всплывали в воспаленном мозгу цветными кинофильмами и были ярче самой реальности. Вот сидит на скамейке незнакомая девушка. В беленьком платье, что-то чертит на песке носком туфли. Марк только раз посмотрел на нее, проходя мимо, и все смолкло вокруг, только удары собственного сердца оглушали его. И сразу решил: «Моя!» Чья бы ни была, теперь – моя. Навсегда. Стоял и смотрел. Девушка смутилась, поднялась со скамейки, пошла прочь. Догнал. Что-то стал говорить, сам не понимал – что, только глаза ее были раскрыты широко, будто она в считанные секунды поняла, что он – судьба. Что куда бы ни ушла она теперь, куда бы ни уехала, ни скрылась, – он найдет…
Встреча оглушила обоих. Они бродили целый день где-то в другом измерении, где все было похоже на прежнюю жизнь, но одновременно и так не похоже. Он рассказывал ей о себе, о матери, о погибшем отце, о своей работе. Уже тогда, почти мальчишкой, он зарабатывал кучу денег, столько же, сколько профессора и академики. Нет, никакого образования у него не было. Был только удивительный талант все, что эти академики придумывали на бумаге, превращать своими руками в приборы, механизмы. Первые кварцевые часы – вот что они тогда сделали. Трое семнадцатилетних мальчишек. Их целую неделю чествовали и носили на руках, а когда выплатили зарплату, он почувствовал себя королем, не меньше. И это было важно – его жена не будет знать ни в чем недостатка. Мужчина должен быть королем. Казалось, Ия не очень это понимает. Но ведь это так важно! Когда тебя не понимают, хочется повториться, чтобы поняли, чтобы наконец дошла до собеседника вся важность сказанного. Поэтому он говорил, говорил, говорил. И все равно чувствовал, что она не совсем понимает…