Я полагал, что она возвратилась, дабы бросить прощальный взгляд на комнату, однако она осталась здесь жить. Она как следует проветрила весь дом, а потом открыла свой чемоданчик, и мучительно знакомый аромат мускуса поплыл по комнатам. Прочие, бросая дом, предпочли увезти с собой мебель и узлы со всяким тряпьем, а она же взяла лишь запахи, чтобы, возвратившись сюда двадцать лет спустя, вернуть их на прежние места. Она возродила алтарь; одного ее присутствия оказалось вполне достаточно, чтобы восстановить из руин то, что было разрушено временем с присущим ему невозмутимым старанием. С тех самых пор она и проживает в этом доме — отдыхает от забот и принимает пищу в комнате по соседству, а все остальное время проводит здесь, в непрестанном общении со своими святыми. По вечерам она усаживается в кресло-качалку, что находится возле двери и штопает одежду в ожидании посетителей, которые забредают сюда для того, чтобы купить себе цветы. Она любит качаться на кресле-качалке, штопая одежду. А когда кто-нибудь приобретает букет роз, она хоронит полученную монетку, завязывая ее в уголок платка, которым она оборачивает талию, и неизменно произносит: «Выбирайте себе цветы из тех, что лежат справа; те же, что слева — только для святых».
Вот так и проводит она в кресле-качалке свою жизнь, уже двадцать лет кряду штопая одежду, покачиваясь на кресле и взирая на стул, — посвящая ее тому самому ребенку, что давным-давно делил с ней вечера детства, словно бы собственному внуку-калеке, который живет подле нее и день-деньской проводит, восседая все на одном и том же стуле еще с тех пор, когда его бабушке едва исполнилось пять лет.
Может быть, прямо сейчас, когда она сидит со склоненной головой, мне удастся подойти к розам. Если я смогу это сделать, то отправлюсь на холм, возложу цветы на свою могилку и вновь займу свой стул и буду на нем ожидать того неминуемого дня, когда она больше не появится в этой комнате и все звуки в доме умрут.
В тот день все должно измениться, поскольку мне придется выбраться отсюда и донести до людей известие о том, что женщине, обитавшей в полуразрушенном доме и занимавшейся торговлей цветами, потребуется четверо мужчин, дабы отнести ее на холм. Выполнив это, я навеки затворюсь в нашей комнате. А ей наверняка будет приятно. Ведь в этот день ей суждено узнать, что вовсе не ветер норовил подобраться каждое воскресенье к алтарю и тревожил покой ее роз.
НАБРОСОК
Когда они оставляли дом, то забыли в платяном шкафу ребенка. Эванхелина облачилась в платье с роскошными белыми кружевами, повесила на входную дверь замок и почувствовала, как ее обвевает сухой ветер одного из знойных дней 1869 года. До того как начать спускаться вниз по лестнице, выходившей на улицу, она замерла и погрузилась в размышления о собственной жизни, уже исчезнувшей из памяти и завершившейся с последним поворотом ключа в замке. Если бы, прежде чем затворить дверь, она задала себе вопрос: а сколько же тебе лет? — ей было бы куда как просто ответить: стоило лишь взглянуть на голые, без единой картины стены, покоящиеся под тонким слоем пыли, — все в доме было практически покрыто этой пылью; изрядное количество ее осело и на костях хозяйки.
Если бы Эванхелина только взглянула на стены, если бы она заметила квадратные следы от некогда висевших картин, теперь снятых и помещенных в баул, еще с утра находившийся на запряженной волами повозке, она бы, разумеется, не смогла бы почувствовать себя такой возрожденной и задорно-юной, какой ощутила себя благодаря повеявшему на нее ветру без малого тысячелетней давности. Это был тот же самый ветер, что упорно настигал ее тем достопамятным утром 1800 года, когда она стремглав ворвалась в спальню матери, держа в руках букетик фиалок; это был тот же самый ветер, веявший у нее над головой и лишавший ее ощущения времени и пространства и даже способности ориентироваться, как будто бы минувшие семьдесят лет явились не более чем краткой паузой, а она, повесив на дверь замок, по-прежнему оставалась девятилетней девочкой, летящей в спальню матери с букетиком холодных мертвых фиалок.