И ее губы прошептали:
— Это он, он все-таки появился!
Другая женщина восседала за столом, опираясь локтями на его массивные, скверно оструганные доски и, казалось, была выхвачена этим стуком из мрачного, но отрадного покоя и ввергнута в пучину непонятного и терзавшего ее волнения. Она отвела свой взгляд от лампы и чуть слышно поинтересовалась:
— И кто ж бы это мог быть — в такой час?
И она услышала в ответ слова, что были произнесены голосом, вновь обретшим уверенность, и что зрели уже на протяжении нескончаемых лет:
— Теперь это совсем не важно. Кто бы там ни появился, я полагаю, что он вымок до последней нитки и вдобавок продрог до самых костей.
Другая женщина поднялась из-за стола, в то время как первая пристально провожала ее взглядом. По пути она взяла лампу и устремилась в коридор. Из утопавшей во мраке гостиной еще пронзительнее доносились шум дождя и стенание ветра; сквозь них отчетливо слышалась поступь ушедшей женщины. Ее шаги удалялись, сбиваясь на всех трещинах и выбоинах, имевшихся в вымощенных кирпичом полах прихожей и галереи. А потом раздался чуть слышный металлический звон — это лампа, подвешиваемая на крюк возле двери, коснулась стены; вскоре донеслось скрипение проржавевших петель засова.
Кроме звучавших в отдалении неразборчивых голосов, она в первый миг не услышала ровным счетом ничего. Голоса казались невероятно далекими, а потому — счастливыми; они словно беседовали о Рождестве, тихо распевая торжественные псалмы и попутно обучая попугайчика основам катехизиса, — при этом она в воображении предстала себе самой сидящей на винной бочке. Чуть погодя во дворе тягуче запели колеса — это ее отец Лаурел растворил обе створки ворот, пропуская телегу, влекомую двумя волами. Прозвучал голос Женевьевы, по своему обыкновению беспорядочно метавшейся по дому, сообщая всем и каждому о том, что «постоянно, ну просто постоянно эта ужасная ванная кем-то занята». А потом, принял эстафету отец, огласивший воздух отборной казарменной матерщиной, умудряясь при этом бить влет проносящихся ласточек, причем из того самого ружья, с каким во времена последней гражданской войны ему удалось в одиночку расколошматить целую дивизию правительственных войск... У нее промелькнула мысль, что, вероятно, и на сей раз все завершится, как обычно, даже толком не начавшись, на пресловутом стуке в дверь и, как то не раз уже бывало, сгинет с последними звуками потрепанных сапог по дорожке из кирпича; ей подумалось, что стоит лишь сейчас той, другой женщине, отворить дверь — и за нею никого и ничего не окажется, за исключением влажных от дождя керамических ваз, цветов да еще наводящий тоску безлюдной улицы.
Но тут слуха ее вновь достигли голоса, принадлежащие уже иной реальности, той что находилась совсем рядом. Сначала она услышала шаги — как знакомые, так и незнакомые, — а потом увидела тени, заметавшиеся по стенам. И тогда она поняла, что после долгих лет аскезы и бесчисленных ночей, проведенных в муках сомнения и раскаяния, тот самый мужчина, которому, собственно, и было суждено отворить ворота, в конце концов набрался решимости постучаться в дверь и войти в дом.
Другая женщина возвратилась, держа лампу перед собой, а прямо за нею в комнату ступил незнакомец. Покуда лампу водружали на стол, он, все время оставаясь на свету, успел снять свой плащ; его лицо, истерзанное бурей, было при этом обращено к стене. Наконец-то она имела возможность как следует его рассмотреть. Поначалу она бегло, но внимательно оглядела его с ног до головы, а потом уже стала рассматривать пристально и во всех деталях — создавалось впечатление, словно она взирает не на явившегося в дом из мрака дождливой ночи мужчину, а на доставленную с рынка птицу, помещенную в клетку или корзину. Под конец, устремив свой взгляд на лампу, она сказала себе: «Да, это он; что бы там ни было, но это точно он. Хотя он представлялся мне несколько повыше ростом».
Другая женщина придвинула к столу еще один стул. Мужчина уселся, подтянул к груди одну ногу и принялся расстегивать высокую шнуровку на одном из своих длинных сапог. Та, другая, примостилась подле него, о чем-то балаболя; но о чем именно — первая женщина, замеревшая в своем кресле-качалке, как ни старалась, так и не смогла уловить. Но даже почти не слыша слов и не понимая их, а довольствуясь лишь ее жестами, она внезапно почувствовала, что пустоты и одиночества, в коих она пребывала все эти годы, больше нет. Сам воздух в доме — исполненный пыли и стерильности — был теперь напоен давнишними, но еще хорошо памятными ароматами, дыханием того времени, когда в спальни дома врывались мужчины, грохоча сапогами и истекая потом, а Урсула, забывая про все на свете, опрометью неслась к окну, дабы махнуть ладошкой вослед уходящему поезду. Женщина изучала лицо незнакомца, наблюдала за его жестами. Ей было по душе, что он ведет себя именно так, как ему и следует вести, что он наверняка уразумел: после бесконечного пути, вымокший до нитки и продрогший до костей, он все-таки сумел отыскать этот дом, сокрытый в ненастной ночи.