ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ!
Группа мальчишек из аэроклуба г. Минска проснулась в то утро спозаранку, поскольку им всем предстояло прыгать с парашютом. Это были обычные русские ребята, приехавшие совсех концов России и все как один облаченные в лоснящиеся кожаные куртки мужающих авиаторов. Вначале они услышали благовест, а потом до них долетел могучий рев моторов, исходящий оттуда, из-за содрогавшейся стенки ангара, находившегося неподалеку от местного клуба.
Было зябко, по аэродрому носился пронизывающий ветер, а суровое и беспросветное небо обреченно нависло прямо над головами. Могло показаться, что в пределах такого неба хватит пространства не более чем для двух самолетов. Один из ребят этой ночью почти не сомкнул глаз, и теперь у него прихватывало затылок, в который словно иголки впивались; ну а поскольку он спал, свесив свою голову с подушки, то вполне естественно, что он отлежал затылок. Когда он проснулся, ему на память пришло то, что обычно приходит перед тем, как глаза окончательно раскрываются, — то есть, собственное имя: «Меня зовут Иван. Полностью — Иван Петрович, и я буду сегодня впервые прыгать с парашютом и сделаю это так же мастерски, как мой отец, Петр Петрович, починял башмаки большевикам в семнадцатом году, и как мой дедуля, Петр Иванович, справлял подковы лошадям в царской армии». Позднее, когда его уже вовсю прохватывало утренним холодком и недобрый гул моторов, подобно приливу, увлекал его за собой, он позабыл не только имена отца и деда, но даже и свое собственное и стал уже просто цифрой, порядковым номером, который прозвучит через несколько мгновений, и именно этому номеру будет суждено низвергнуться в бездну и из всех спутников у него останется лишь клочок белого неба — его парашют.
Когда самолет достиг в полете высоты восемьсот метров, загорелся зеленый огонечек. Но Иван Петрович уже перестал существовать, и вместо него в хвосте самолета помещался некий номер, затянутый в хрустящую кожу, привычную униформу военных; он пребывал в целом ряду таких же номеров, готовых в определенный момент (по сигналу зеленой лампочки) сигануть в бездну — один за другим. Уже представлялось, как некое мифическое существо, терзаемое бессонницей, начинает неведомо где пересчитывать белых овечек. И стоило только загореться зеленому огоньку, у не могущего уснуть существа упали непослушные веки, которые никак не хотели закрываться, и оно принялось считать: «ОДИН»; здесь Иван Петрович ощутил небывалое напряжение, хотя прекрасно знал, что покуда все до одной овечки не сгинут в пустоте, ему так и предстоит оставаться на берегу в ожидании своего номера. А номер у него был самый последний: двадцать четыре (или пара дюжин овец — минимальная требуемая доза, чтобы заснуть).
Далеко внизу, рассыпанные по студенистому небу, распахивались поочередно лоскутья белого цвета, но, увы, в этом не было никакой поэзии. Самолет еле двигался, не могущее уснуть существо по-прежнему вело счет, все овечки из первого десятка уже вовсю опускались на дно небес, а за ними перенимали эстафету первые овечки из второго десятка. Покуда его друзья неслись к земле, Иван Петрович, нервы которого натянулись как канаты, припомнил слова своего инструктора: «Когда услышите свой номер, — тотчас прыгайте! Потом сосчитаете до десяти и дергайте за кольцо. Как следует дергайте, а не то будет поздно!» И вдруг, в тот самый миг, когда Иван Петрович сообщал себе: «Это я — Иван Петрович», неожиданно прозвучало: «ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ».