Тем временем наш кабальеро величаво проследовал к себе в комнату — триумфальной поступью матадора, мгновение назад отправившего в лучший мир беснующегося быка и сотворившего сей подвиг одним уколом шпаги.
И почти моментально вслед за этим с лица мужчины ниспала маска героя воскресной арены, которую печет огненное солнце Андалусии. И он явился в образе танцора и певца одновременно, чтобы удалиться в свою комнату под аккомпанемент неслыханных мелодий, исторгаемых его хриплой глоткой ночного гуляки-профессионала.
Весьма вероятно, что никто на свете (включая сюда даже ту самую незамужнюю тетку, которая, как правило, в курсе всех дел — как Божьих, так и человеческих, — сколь либо относящихся к обитателям дома) так никогда и не узнает о том, какое же именно фантастическое стечение обстоятельств привело к тому, что мужчина решился запеть в ванной. А все дело заключается в том, что незамужние тетки — вполне вероятно, именно поэтому они и не замужем — не имеют ни малейшего представления о том, что можно отыскать в карманах у мужчины в понедельник, следующий за воскресеньем, первым днем карнавала.
Любой, хоть сколько-нибудь уважающий себя ночной гуляка, по прошествии очередной бурной ночки, полагает своим долгом немедля приступить, — следуя всем канонам археологической науки, — к скрупулезному исследованию своих карманов. Сначала на свет Божий извлекается рюмка. Уверяю вас, в этом мире не случалось покуда ни одной достойной упоминания пирушки, после которой в карманах не обнаруживалось бы неведомо как туда попавшей хрустальной рюмки! После этого из карманов будут извлечены: непочатый коробок спичек и мятая сигаретная пачка, в которой сиротливо перекатывается одна-единственная сигаретка, вдобавок надломленная так, что, кажется, будто у нее вырос горбик. На дне карманов отыщутся и шесть-семь сентаво, обладателю коих, похоже, так и не суждено дознаться, с какого же это льготного банковского счета была снята столь впечатляющая сумма; причем особенно выделяется монетка в два сентаво, с незапамятных времен могущая нанести смертельное оскорбление любому нищему.
Потом появляются: скомканная салфетка, вымазанная губной помадой, остатки картофельных чипсов, костяшка от домино, несколько зубочисток и... телеграмма. О да, эта извечная, неминуемая телеграмма, которую так и не распечатают за время карнавальной недели!
После подобных скрупулезных раскопок в собственных карманах, мужчина, само собой разумеется, впадет в то грозное состояние, добиться согласия в определении которого безуспешно тщатся академики из самых разных стран, в то время как всем пьянчугам мира оно прекрасно известно, ибо они понимают друг друга без слов. Однако, если поутру в понедельник, после ночи, когда все оказалось утраченным, включая даже самое ощущение и понимание реальности, мужчина исследует содержимое своих карманов и внезапно обнаруживает, что банкнота в двадцать песо непостижимо каким образом пережила все бури и ураганы, — не будет ли совершенно естественным, объяснимым, логичным и более чем допустимым, что этот мужчина ликующе запоет в ванной, невзирая на то, что мучимая серьезной тревогой (впрочем, заслуживающей всяческого одобрения) незамужняя тетка станет сомневаться в его психической вменяемости!
ЧЕЛОВЕЧЕК С ЗОНТОМ
Однажды наступит день, когда случится нечто необычайное и человечек с зонтом, всякий день прогуливающийся по тротуару на другой стороне улицы, неожиданно заменит свой привычный и достославный аксессуар на соску. За стариками водится скверная привычка, — превращаться в детей перед тем, как умереть, что совсем ни к чему, и едва ли кого-нибудь по-настоящему удивит то, что в один прекрасный день почтенные господа, которых мы ежедневно встречаем на улице, внезапно окажутся ввергнутыми в радушный мир родильного дома.
Я не пожалел бы целых десяти лет жизни — безусловно, в том случае, если я еще располагаю подобным сроком и вправе распоряжаться им по собственному разумению, — чтобы узреть, как человечек с зонтом снует, ковыляя, по коридору своего дома — именно так, как он это делал еще восемьдесят лет тому назад. Пожалуй, сейчас ему никак не меньше восьмидесяти одного года, и я питаю опасения, что его неминуемое впадение в детство куда ближе, чем он сам в состоянии представить или вообще когда-либо мог представлять.
Человечек с зонтом — он невысокого роста, худощав и склонен к астме. Скорее всего, он был в юности весьма болезненным юношей, взиравшим на идущих мимо дам из-под необъятных полей глубоко надвинутой на глаза шляпы и имевшим вид человека, уже наполовину вылечившегося. Однако после всего, что мне пришлось увидеть в жизни, мой собственный опыт говорит о том, что те, у кого непонятно в чем душа держится, зачастую оказываются много выносливей того, чем о них полагали толстяки. Это вынуждает меня сделать предположение, что наш сморчок с зонтом, начиная этак с двадцати двух лет, пережил целую вереницу волнующих событий (причем, совсем не обязательно имеющих отношение к гражданским войнам, в которых он безусловно принимал участие и наверняка дослужился до чина полковника), а так же страстных любовных переживаний. Я полагаю так оттого, что человечек с зонтом и поныне взирает на дам, словно на городок, где некогда пролетело не менее двух десятков лет жизни и куда вновь случайно удалось попасть в конце жизненного пути.