С большим трудом, но все-таки он пошел. И тот, другой — устремился ему вослед. Он отчетливо различал шум шагов по тротуару. Шаги были двойные, четкие — у кого, скажите на милость, они вызвали бы сомнение? Да-да. Безусловно, за ним кто-то следовал. Правда теперь он ощущал его уже иначе. Присутствие того, другого, теперь хорошо прослушивалось; он ощущал его практически у себя за спиной. Что-то так и оставшееся за границами его разумения, вынудило его пересечь бегом совсем пустынную улицу. После этого он остановился и продолжительное время не двигался с места. Насколько продолжительное — он затруднился бы сказать, однако в суматошной буре его воспоминаний предстало нечто такое, что он помнил всегда. Когда он повернулся и встретился глазами с тем, другим, то словно ощутил ледяной удар в лицо. То, что представилось его взгляду, он уже не смог забыть до конца своих дней.
Удавка на его шее затянулась, и теперь — уже навеки. Он услышал чудовищный хруст лопающихся шейных позвонков. В комнате по соседству разглагольствовали о какой-то чепухе: не исключено, что речь шла о даме с лестницы. Неведомый голос упрямо выкликал его имя — так можно было кричать лишь с кляпом во рту. Голос звучал по-дружески; это был голос того, другого, сгинувшего где-то далеко внизу, в пылающей бездне лихорадки. И теперь он снова, как обычно, попробовал остановить смерть — как конченый человек, как повергнутый наземь пес.
ГЛАЗА ГОЛУБОЙ СОБАКИ
И в этот миг она пристально взглянула на меня и мне показалось, что она впервые меня заметила. Но позднее, когда она оборотилась ко мне, освещенная неровным светом керосиновой лампы, и я вновь ощутил на себе ее влажный и смятенный взгляд, я понял, что это я сам впервые отважился посмотреть ей в глаза. Я достал сигарету и закурил, раскачиваясь на стуле, поставленном мною на задние ножки. И вот тогда-то я и увидел ее, замершую подле лампы, как будто бы она пребывала там все эти ночи, взирая на меня и балансируя на еле ощутимой грани меж явью и сновидением. Какое-то время мы безмолвствовали. Я по-прежнему раскачивался на стуле, а она пыталась согреть длинные изящные пальцы своей руки, касаясь ею стеклянного колпака лампы. На ее подкрашенных веках дрожали тени. И воскресив в памяти то, что некогда свершилось в ночи, я произнес: «Глаза голубой собаки». И она, не убирая ладони от лампы, грустно ответила: «Да. Нам не суждено забыть этого». Она покинула круг, озаренный сиянием лампы, и с глубоким вздохом добавила: «Глаза голубой собаки. Я написала это, где только смогла».
Я наблюдал за тем, как она повернулась и отошла к туалетному столику. Я заметил ее лицо, возникшее на лунной глади зеркала; ее оптический двойник взирал на меня из зазеркалья и был готов в любую минуту исчезнуть. Я видел, что она изучает меня своими неправдоподобно большими, цвета остывающий золы, глазами и не спешит отвести взгляд, в то же время открывая пудреницу, украшенную розовым перламутром, и бегло касаясь пуховкой своего носа. А потом она закрыла пудреницу, встала и возвратилась к лампе. «Мне не по себе от того, что эта комната может привидеться во сне кому-нибудь еще, и этот кто-то натворит здесь невесть что. И тогда я должна буду уйти». И она вновь устремила к лампе свою ладонь, которую пыталась согревать прежде, и спросила: «Неужели ты совсем не чувствуешь холода?» И я ответил ей: «Почему же, иногда чувствую». И она сказала мне: «Сейчас ты не можешь не чувствовать его». И тогда я осознал причину непереносимости мною одиночества: оно усугублялось холодом. «Конечно, сейчас я его чувствую. Как странно, ведь ночь совсем не холодная. Наверное, простыня сползла на пол». Она не отозвалась. Она вновь направилась к зеркалу, а я так и покачивался на своем стуле, сидя к ней спиной. И даже не оборачиваясь. Я прекрасно знал, чем она занимается. Она снова уселась перед зеркалом и разглядывает мою спину, тонущую в самой глубине зеркала, но все-таки не могущую избегнуть ее взгляда, стремительно донырнувшего до глубины и успевшего вернуться прежде, нежели ее рука вновь коснулась ярко накрашенных губ. Она возникла передо мною на гладкой поверхности стены, уподобляющейся иному — незрячему — зеркалу, где она восседала у меня за спиной, и я теперь старался вообразить, где она сейчас может быть, как будто бы эта гладкая стена и впрямь являлась зеркалом. «А я тебя вижу», — произнес я. И словно вдруг увидел на стене, как она подняла глаза и уставилась мне в спину, в то время как мое лицо было обращено к стене. А потом я увидел, что она безмолвно опустила свои глаза к груди, и снова сказал: «А я тебя вижу». И она опять оторвала свой взгляд от груди и сказала: «Ты не можешь меня видеть». Я спросил ее: «Почему?» И она, уже успев опустить свои глаза, ответила: «Да ведь ты смотришь в стену». И тогда я повернулся к ней лицом. В губах у меня была сигарета. Покуда я глядел в зеркало, она встала и возвратилась к лампе. Она простирала к огню свои руки, совсем не боясь ожечься, и они были похожи на крылья курицы. На ее лице трепетали тени от пальцев. «Не знаю почему, но я постоянно замерзаю, — посетовала она — Не город, а какой-то ледник». В огне лампы, придававшем ее лицу медно-красный оттенок, я созерцал ее скорбный профиль. «Позаботься о себе, чтобы не мерзнуть», — произнес я. И она немедленно стала снимать с себя все, что на ней было одето. Я сказал: «Мне будет лучше отвернуться». И она ответила: «Это ни к чему Тем более что ты все равно меня увидишь, ведь ты способен видеть спиной». Последние слова она произносила, будучи почти нагой. По ее тугой медно-красной коже плясали отблески огня. «Мне всегда хотелось увидеть тебя без одежды: у тебя на коже живота видны поры, словно ты — из дерева», — произнес я, тотчас осознав, насколько неуклюжи мои слова по сравнению с ее наготой. Она же, пытаясь согреться у лампы, сказала мне: «Подчас я думаю, что отлита из металла». Какое-то время мы молчали. Она неторопливо подставляла огню свои руки. Я сказал: «Временами, в иных сновидениях, я был убежден, что ты — бронзовая статуэтка, таящаяся в потемках неведомого музея. Как знать, может быть именно поэтому ты постоянно и замерзаешь». И она ответила: «Подчас, когда мне случается уснуть на левом боку, прямо на сердце, я ощущаю в своем теле нескончаемую пустоту, и кожа моя уподобляется листу железа. И когда по моему телу толчками пульсирует кровь, мне кажется, что кто-то стучит изнутри по животу, и я слышу гулкие металлические звуки. Так звучит медь или, как ты сказал, лист прокатной стали». Она еще больше приблизилась к лампе. «Я желал бы внимать тебе изнутри», — произнес я. И она ответила: «Если нам суждено когда-нибудь уснуть вместе, приникни головой к моей спине в том случае, если я буду спать на левом боку, и тогда ты услышишь мое внутреннее звучание. Кстати, мне всегда очень хотелось, чтобы ты меня услышал». И сказав это, она опять глубоко вздохнула. Чуть погодя она изрекла, что издавна не мечтала о чем-либо ином. Вся ее жизнь — ожидание встречи со мной. Паролем, при котором встреча могла состояться, были слова, ведомые лишь нам: «Глаза голубой собаки». Поэтому она и слонялась по улицам, скандируя ее, дабы тот единственный, кому она предназначалась, сумел бы ее услыхать.