"Что бы там ни было", — отчеканивая своим излюбленным манером слова, ответил Троцкий, ни на минуту не задумавшись, — "когда надо будет, Семков будет там, где надо, а вот N. N. (постоянный оппонент Троцкого на всех собраниях) будет там, где не надо" [14].
Глава одиннадцатая.
Революция в России.
Мартовские дни 1917 г. — Отъезд Троцкого из Америки. — Задержание его английской властью в
В марте 1917 года пришли первые вести о русской революции.
Вся Америка, во всех слоях и классах, встретила эти известия с чрезвычайным сочувствием, граничащим с энтузиазмом. Американцы устраивали торжественные митинги, на которых произносились восторженный речи, высказывались лучшие пожелания и посылались приветы русским революционерам.
Понятно, что русская колония первая поспешила устроить несколько митингов. И Троцкий на всех, естественно, был гвоздем собрания. Митинг, иногда, оттягивался на несколько часов, потому что Троцкий, участвовавший одновременно на нескольких митингах, физически не мог поспеть всюду. Но публика терпеливо ждала его, жаждя услышать слово, бросающее свет на то грандиозное, что происходило в Poccии.
Увы! Всякого, кто не привык довольствоваться одними ораторскими эффектами, кто в речи по такому поводу ищет просвещающего указания на смысл происходящего, — первая речь Троцкого по поводу Русской Революции не могла не расхолодить.
Ни малейшей попытки сделать объективный анализ причин, вызвавших революцию; сил, на которые она может опираться, и возможного хода её. Вместо этого — детальный рецепт технического проведения революции, посылаемый из "Бетховен Голл" в Нью-Йорке через океан в Россию, в ожидании, пока Троцкий сам приедет и наладит всё наилучшим образом. Этому рецепту предпосылаются более или менее эффектные выходки против лиц, составляющих первое Временное Правительство.
Милюков, это тот самый, который красное знамя назвал тряпкой. И это всё. Счастлив был бы тот биограф Милюкова, которому совесть позволила бы не вписывать в его политический пассив ничего другого, кроме этого оскорбления красного знамени.
Гучков, это тот самый, который благословил Столыпина на свирепые военно-полевые суды (увы, представляющиеся теперь россиянам, живущим под благословенной сенью чрезвычаек, идеалом человеческого правосудия).
Kеренский, это только пленник в стане торжествующей буржуазии, которой oн нужен лишь в качестве заложника против пролетариата, если он слишком будет зарываться. Не успев вступить во Временное Правительство, этот самый Керенский запятнал себя тем, что в качестве Министра Юстиции, арестовал царского министра Сухомлинова и тем спас его oт революционного народа, желавшего расправиться с ним по заслугам, и т. д., и т. п., всё в том же духе.
Как я был очарован подготовленностью, изяществом и красотой первой речи Троцкого в Америке, так я был разочарован этим лубочно-бессодержательным выступлением по поводу Русской Революции.
Закончил он эту свою речь так: "Я горжусь, что принадлежу к тому классу, который бросил зажжённый факел в пороховые погреба всех империалистических держав". Какой именно класс разумел при этом Троцкий — журналист, писатель и сын богатого землевладельца, он слушателям так и не сообщил.
Все последующие многочисленные речи его были в том же духе. Oдни более, другие менее талантливы, но все одинаково политически бессодержательны: не до просвещения русских выходцев в Америке, видно, было ему, — он спешил в Россию творить историю. Тем более, что очень многие из этих русских выходцев, шествовавших до сих пор рука об руку с ним по пути непримиримого "интернационализма", с падением царского самодержавия, начали быстро отпадать от него, так как весь их "интернационализм" и зиждился ведь на ненависти к этому царскому самодержавию.
14
Впоследствии, следя по русским газетам за деятельностью прежних нью-йоркских сподвижников Троцкого, я, действительно имел возможность убедиться, что Семков всегда был "там, где надо", занимая "там" видное положение.