В активную общественную жизнь стали вовлекаться до сих пор самые аполитичные евреи. С доброжелательной иронией советский поэт Уткин так описал политизацию героя его поэмы кишеневского портного Мотэле Блоха:
В течение 1917 года во главе многих органов городского самоуправления России встали евреи. Солженицын отмечает: «Эсер О. Минор… возглавил городскую думу в Москве, член центрального комитета Бунда А. Вайнштейн (Рахмиэль) – в Минске, меньшевик И. Полонский– в Екатеринославе, бундовец Д. Чертков– в Саратове…
Г. Шрейдер стал городским головой в Петрограде, А. Гинзбург-Наумов – товарищем городского головы в Киеве». Очевидно, что все они были избраны при поддержке населения, в том числе и русского.
Однако по мере быстрого роста раздражения населения общим кризисом, углублявшимся на протяжении 1917 года, объектом недовольства стало новое революционное начальство. К тому же в 1917 году, как и в 1905 году, обострились межнациональные отношения. Солженицын имел основания писать о том, что «к моменту Февральской революции никакого «народного антисемитизма» во внутренней России не было, он был только в черте оседлости… Но за несколько первых месяцев после Февраля раздражение против евреев вспыхнуло именно в народе – и покатилось по России широко, накопляясь от месяца к месяцу… Увлекшись вольным разгоном первых месяцев Февральской революции, многие еврейские ораторы не сумели увидеть, не замечали, что на их частое мельтешение на трибунах и митингах начинали смотреть недоуменно и косо».
Раздражение против евреев усилилось по мере нарастания продовольственных трудностей. В газетах 1917 года, которые цитировал в своей книге Солженицын, говорилось: «Если вам… хочется послушать черносотенную агитацию… идите постоять в очереди… Среди того услышите: «в чередах евреев не видать совсем, им ни к чему, у них хлеба вдоволь припрятано». И с другого конца очереди: «катится легенда о евреях, припрятавших хлеб».
О том, что проблема обострившегося антисемитизма серьезно волновала Троцкого, свидетельствовала его статья «Погромная агитация», опубликованная за три недели до Октябрьского восстания, в которой он писал: «По всей стране, включая наш Петербург, ведется погромная агитация. В очередях, в чайных, в трамваях – повсюду слышны разговоры о необходимости бить жидов, социалистов, советских». Троцкий утверждал, что бороться против этой агитации словами бесполезно, а необходимо бороться против банкиров и спекулянтов, завоевать доверие к партии со стороны пролетариата и бедноты.
Троцкий исходил из того, что антибуржуазный характер Октябрьской революции неизбежно докажет несостоятельность представлений о том, что новая власть на стороне тех евреев, которые «прячут хлеб». К тому же, как справедливо отмечает Солженицын, «большевизм не был сильным течением среди евреев». Доля евреев в руководстве ряда влиятельных политических партий России (прежде всего, среди эсеров) была выше, чем среди большевиков. Наибольшей популярностью среди евреев в это время пользовались сионистские партии. Этому способствовала опубликованная 2 ноября 1918 года декларация министра иностранных дел Бальфура о создании на территории Палестины «национального очага для еврейского народа». Как отмечал Солженицын, на выборах в Учредительное собрание «более 80% еврейского населения России проголосовало за сионистские партии», глубоко чуждые и большевизму, и России.
Однако многие из этих людей, глубоко чуждых идеям большевизма, вскоре после Октябрьской революции пошли на российскую государственную службу к новой власти в те дни, когда государственные чиновники России объявили забастовку. Солженицын приводит слова Ленина, сказанные им по этому поводу: «Большую службу революции сослужил тот факт, что из-за войны значительное количество еврейской средней интеллигенции оказалось в русских городах. Они сорвали тот генеральный саботаж, с которым мы встретились сразу после Октябрьской революции и который был нам крайне опасен. Еврейские элементы, хотя далеко не все, саботировали этот саботаж и этим выручили революцию в трудный момент». Комментируя эти слова Ленина, Солженицын не без основания замечал: «Тут были и беспартийные, вовсе не революционные, до сих пор как будто аполитичные. У многих это мог быть не идейный, а простой жизненный расчет, – но явление было массовое».
Быстрота превращения выходцев из буржуазии и интеллигенции и сторонников сионизма в работников советского аппарата скорее всего свидетельствовала не о глубине и искренности этой метаморфозы, а лишь о внешней мимикрии. Разумеется, не только евреи были теми представителями буржуазной и интеллигентской среды, которые пришли на службу к большевикам. На русских и лиц других национальностей приходилась значительная, а то и преобладающая доля служащих. «Саботаж чиновников», о котором писал Ленин, постепенно кончился, и уже в 1922 году он писал, что в государственном аппарате – засилье дореволюционных чиновников и этот аппарат «лишь чуть-чуть подмазан советским миром».
Противоречие между внутренним неприятием многих идей большевизма и своей деятельностью стало у работников государственного аппарата, которые пошли служить к большевикам лишь по «жизненному расчету», источником многих проблем как для советского государства, так и для этих лиц. Выходцам из буржуазных и интеллигентских семей было трудно наладить понимание со своими коллегами рабоче-крестьянского происхождения. Они были чужды их народной культуре и часто не скрывали этого. Они не принимали и многих идей правящей партии, которые были рождены требованиями широких народных масс. Это противоречие усугублялось по мере того, как, откликаясь на потребности наиболее динамичных слоев населения, страна приступила к созданию высокоразвитой державы под лозунгом «построения социализма в одной стране» и, предав забвению лозунг мировой революции, отдала приоритет решению национальных задач по сравнению с международными.
В последующем кого-то из них отстраняли от государственного управления как «ненадежных попутчиков», случайно примкнувших к революции. Другие приспосабливались к непривычному для них социальному, этнокультурному и политическому окружению и внешне проявляли рвение в исполнение государственных обязанностей, но внутренне не принимали господствующих в стране взглядов. Этим, во многом, объяснялось их формальное, бездумное и бездушное отношение к государственной работе.
Наконец, даже те, кто искренне поверил в идеи большевизма и был готов самоотверженно работать на революцию, зачастую «обрастал» кругом сослуживцев из своих друзей и родственников, которые далеко не всегда разделяли большевистские воззрения. Солженицын привел высказывание Г.А. Ландау: «Евреи приблизились к власти и заняли различные государственные «высоты»… Заняв слой – они уже чисто бытовым образом потащили за собой своих родных, знакомых, друзей детства, подруг молодости… Совершенно естественный процесс предоставления должностей людям, которых знаешь, которым доверяешь, которым покровительствуешь, наконец, которые надоедают и обступают, пользуясь знакомством, родством и связями, необычайно умножил число евреев в советском аппарате». От себя Солженицын заметил: «Не говорим уже, сколько родни понаехало к жене Зиновьева Лилиной, и о легендарно-щедрой раздаче Зиновьевым постов «своим». После того, как отец Троцкого выбрался из Одессы, сын устроил его на должность служащего в одном из советских наркоматов.
Прилив евреев из буржуазных и интеллигентских слоев на низшие и средние посты советской администрации сопровождался прогрессирующим повышением доли лиц еврейской национальности различного социального происхождения на более высокой ступени администрации. Среди населения доля евреев составляла около 4%, а среди членов партии около 5%, доля делегатов еврейской национальности на первых съездах партии после революции составляла 15—18%, а в составе ЦК– 24%. В составе политбюро, избранного 10 октября 1917 года, из 7 членов 4 были евреями (Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сокольников). В бюро ЦК, созданном в ноябре 1917 года из четырех человек (Ленин, Троцкий, Свердлов, Сталин), евреи (Троцкий и Свердлов) составляли половину состава.