«Посредственность» — это великая «социальная сила»!
Троцкий с его разносторонними талантами мог бы сделать выдающуюся карьеру в демократическом обществе, которое было полной противоположностью большевистской среде, какой она стала после переворота. В этой же среде он чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды. Тем не менее в середине 20-х годов его ореол еще не померк. Глянем на него, тогдашнего:
«Простое, товарищеское рукопожатие; открытый, прямой взгляд; знакомая внезапная улыбка; голос, как бронзовый колокол — то вкрадчивый, то яростный. Седеющие волосы отброшены назад и продолжают линию лба, крутого, как утес. Твердый подбородок, смягченный эспаньолкой. Крупные плоские губы придают рту сходство с жерновом, выбрасывающим, мнущим, перемалывающим слова. Бесхитростные, небесно-голубые глаза за стеклышками пенсне, веселый, даже радостный блеск которых сообщает всему облику неуловимый отпечаток честного интеллигентного достоинства — этот безошибочный признак мужества и самообладания».
Широкая публика и не подозревала, что его влияние падает. Да это никогда и не было заявлено открыто; по мере развития аппарата одни пропагандистские шаблоны попросту незаметно сменялись другими. Все скрывалось — вплоть до ленинской смерти; Троцкий оставался самой яркой фигурой в партии; имя Сталина почти никому, кроме аппаратчиков, не было известно.
Троцкий трудился старательно, как бобер; Наталья пишет о его многочисленных делах и вдобавок о том нервном напряжении, в котором ему приходилось работать:
«Его работоспособность всегда была удивительной. Он жил в вечной спешке, занимаясь двадцатью делами сразу, изучая материалы, конспектируя, роясь в литературе, штудируя экономику, политику, международные отношения. Но здоровье его пошатнулось, его донимала непрекращающаяся лихорадка, которая временами сваливала его в постель или вынуждала отдыхать на Кавказе…»
Это увлечение Кавказом достойно внимания. В самые критические моменты своего политического заката Троцкий проводил там целые месяцы. О, это был совсем другой мир! Здесь никто не догадывался о его московских неприятностях: портреты его повсюду висели рядом с портретами Ленина. Отдыхавшие на Кавказе коммунисты искали встречи с ним и просили выступить с лекцией.
В скалистом зеленом Сухуми, на абхазском берегу, можно было отдохнуть душой, забыть о московских интригах и махинациях.
Троцкий всегда занимался множеством дел одновременно. Особенно близки были ему вопросы культуры. В эти промежутки отдыха, когда, по его мнению, политическая борьба замирала (поскольку высшие партийные сборища казались ему мертвыми без него), его неистощимо деятельная натура разворачивалась особенно широко.
Летом 1922 года, после перехода из армии на административную работу, он посвятил большую часть отпуска изучению литературы. Принятое незадолго до того постановление Госиздата о публикации собрания его сочинений (которое разрослось до тринадцати томов) подсказало ему новую мысль: написать предисловие к своим дореволюционным статьям о литературе, которое было бы обзором литературных достижений советской власти. Предисловие всё разрасталось, и он так и не сумел его закончить. Следующим летом, в разгар споров о революции в Германии, когда «тройка» связала его по рукам и ногам, он снова вернулся к своему замыслу и осуществил его — в виде объемистой книги «Литература и революция».
Лето и осень 1923 года он посвятил анализу торговых циклов XIX–XX веков, а также статьям о конфликте между павловской и фрейдовской школами в психологии. Он высказался за терпимость в науке и за предоставление свободы высказывания фрейдистам.
Среди всех этих занятий он ухитрился еще выкроить время, чтобы выразить и ту сторону своей натуры, которую иначе чем пуританской не назовешь. Поздним летом 1923 года, в тот самый момент, когда его политическая судьба, а с ней и вся жизнь висели буквально на волоске, он вдруг занялся серией статей, посвященных… нормам поведения воспитанного человека. Не ограничиваясь вопросами семейной этики, он обсуждал и такие темы, как «Воспитанность и вежливость», «Водка, церковь и кинематограф», «Русские ругательства» и тому подобное. Он выступал перед педагогами, журналистами, библиотечными работниками с нескончаемыми речами об ужасном падении уровня печати и насущных нуждах русского языка, красоту которого уродует поток партийной тарабарщины. Он буквально выходил из себя в своем пуританстве:
«Похабщина — это наследие рабства, унижений и презрения к человеческому достоинству. Но революция означает прежде всего пробуждение человеческой личности в массах. Несмотря на временную жестокость и кровавую беспомощность своих методов, революция — это прежде всего пробуждение гуманизма. Революция не была бы революцией, если бы она не помогла дважды и трижды закрепощенной женщине встать на путь личного и социального развития. Революция не была бы революцией, если бы она не проявила высшей любви к детям, ибо во имя их будущего она совершилась. Но можно ли построить новую жизнь в атмосфере, насыщенной русской похабщиной? Борьба с этим «языком» — такое же необходимое условие духовной культуры, как борьба с грязью и паразитами — необходимое условие культуры физической».
Ментора из Троцкого не вышло: сталинизм, который его победил, воплотил в себе как раз ту грубость, тупость и мерзость, непримиримую борьбу с которыми он считал своим долгом.
Переворот, а особенно последовавшее за ним насилие, уничтожили образованные классы русского общества. Интеллигенция, почти полностью враждебная большевизму, практически исчезла. За считанным исключением, никто из новых правителей не имел никакого образования. С них было достаточно марксизма. И если уж даже Троцкому марксизм служил великой отмычкой на все случаи жизни, легко представить, как быстро учение выродилось в пустое заклинание в руках партийных орангутангов!
Немногие интеллектуалы, решившие — иногда искренне — служить новой власти, вынуждены были выслушивать поучения высокопоставленных орангутангов, а те, ощущая неуверенность в присутствии этих чужаков с претензиями на культуру, искали выхода в хвастливой грубости.
Призывы Троцкого бережно относиться к старой русской интеллигенции (с которыми солидаризовались другие большевистские знаменитости — Луначарский, Бухарин, Красин и сам Ленин) возможны были только на первых порах.
По мере развития и усиления большевистского аппарата, по мере его превращения в подлинный социальный слой пропасть между старой интеллигенцией и выскочками, порожденными большевистской диктатурой, которую Троцкий и другие интеллектуалы пытались сгладить, начала все больше расширяться. Естественно, что функционеры уже сложившегося авторитарного режима стремились предписывать свои законы не только жизни, но и культуре. Это было так же естественно, как шедшее одновременно превращение большевиков из партии квазиинтеллигентов в армию бюрократов. Не приходится удивляться, что бюрократия пытается навязать свои примитивные представления окружающим. Прежняя интеллигенция, бесправная и беспомощная, вынуждена была подчиниться.
Троцкий куда энергичнее боролся с лицемерием, конформизмом, покорностью и авторитаризмом в области культуры, чем со своими политическими противниками. В этой области его таланты, особенно склонность к абстрактному морализированию, могли развернуться куда шире. Почти не уделяя внимания внутрипартийным интригам, он был, казалось, целиком поглощен вопросами культуры и страстным желанием произвести революцию в душах людей.
Опьяненные успехом рядовые большевики, а тем более всякого рода примазавшиеся, хлынувшие теперь в партию, неизбежно должны были прийти к навязыванию авторитарных суждений по всем вопросам, включая культуру. Термин «пролетарский», не имевший никакого отношения к большевистскому перевороту, вскоре был столь же надувательски привязан к широчайшему кругу явлений — «пролетарская культура», «пролетарское искусство», «пролетарская литература», даже «пролетарская военная стратегия», о которой много шумели в годы гражданской войны. Эта тенденция нашла завершающее выражение в «Пролеткульте», лицемерно названном движении, приведшем на стыке 20-х и 30-х годов к уродливым крайностям, большинство из которых сохранилось до наших дней.