Марксистское понимание истории обязывало Троцкого к такой характеристике; она совпадала с его представлением, что диктатура пролетариата, особенно в такой отсталой стране, как Россия, оправдана только как способ быстрого перехода к обществу изобилия, что в сочетании с социализмом сделает бесклассовое общество не только возможным, но и неизбежным. Отсюда определения «переходный», «временный». С быстрым (насколько это возможно в большевистской смирительной рубашке) развитием технологии даже варварство вынуждено будет покориться воле истории; поэтому все разговоры о «пролетарском» искусстве не только глупы, но и реакционны.
Троцкий давал волю своему воображению:
«Упорядочив экономику, человек разрушит устои современной прогнившей семейной жизни. Заботы о воспитании и прокормлении детей, камнем висящие на шее современной семьи, станут делом социальной инициативы и неистощимого коллективного творчества. Женщина освободится наконец от своей полурабской доли. Педагогика в смысле психологического формирования нового поколения станет царицей социальных наук. Социо-воспитательные эксперименты и соревнование между различными методами достигнут невиданных масштабов.
Но не только это: человек станет наконец по-настоящему гармоничным. Он поставит себе задачу довести свои действия — работу, прогулку, игру — до величайшей точности, целесообразности, экономичности и красоты. Он захочет овладеть полусознательными, а затем подсознательными процессами своего организма и подчинить их контролю разума и воли. Жизнь, даже в ее психическом аспекте, станет объектом коллективного творчества.
Человек поставит перед собой задачу овладеть своими чувствами, возвысить свои инстинкты до вершин сознательности, распространить свою волю на все подспудное в себе и тем самым поднимется на новый уровень, превратив себя в высший социо-биологический тип — если угодно, в Сверхчеловека. Средний человек достигнет уровня Аристотеля, Гете, Маркса. И над этими вершинами ему откроются новые, еще более высокие цели».
Такого рода фантастические прогнозы, основанные на идеализированных предположениях и чудовищно оторванные от реальной действительности, как раз и обуславливали все неудачи Троцкого. Его предвидения вступали в противоречие со стремлениями правящих слоев нового общества — партийных орангутангов и гигантской бюрократии. Вознося искусство выше их понимания, равно как и возможностей их контроля, Троцкий нарушал элементарные законы организационной дисциплины. Ведь таких идеальных творцов, какие ему мнились, не было в помине: их, по определению, еще и не могло быть. Троцкий и в области культуры оказывался одиночкой без сторонников. Он в очередной раз выступал глашатаем абстрактных идей, которые не имели реального воплощения.
В 20-е годы большевистская смирительная рубашка все туже затягивалась вокруг всех областей советской жизни. Генеральная линия партии, намеченная в области экономики и политики, не могла миновать культуру. Взгляды Троцкого в этой области были отмечены теми же чертами — гуманность, терпимость, универсализм, — что и его высказывания по вопросам политики и экономики. Естественно поэтому, что всё, что он говорил, объявлялось уклонением, которое к середине 20-х годов стало быстро превращаться в ересь. Поскольку к этому времени собственно пролетарский элемент в партии почти исчез, отрицание Троцким идеи Пролеткульта удобно было объявить главным содержанием этой ереси в области культуры. Точно так же как Троцкий проморгал превращение большевистской партии в группу, спаянную общей выгодой, так и в своих нападках на Пролеткульт и его сторонников он атаковал, по сути, такую же спаянную общей выгодой группу, собственной группы при этом не имея.
Эта ситуация отражала его отчуждение в новом обществе.
Глава десятая
ПОД ГОРУ
Унизительный 1923 год вынудил Троцкого к политической пассивности. Он перестал открыто высказываться по вопросам, о которых спорили в Политбюро и Центральном Комитете. Но и сидеть сложа руки он не мог. И коль скоро ему запретили заниматься политикой, он занялся историей.
Незадолго до этого партия утвердила публикацию его сочинений. Теперь он воспользовался этим, чтобы написать новое предисловие к сборнику своих выступлений и статей 1917 года; он назвал его «Уроки Октября». Этот сборник, публикация которого совпала с установлением ленинского культа в партии, сыграл роковую роль в судьбе Троцкого.
Играя на полуменьшевистском прошлом Троцкого, партийная историография изображала его как более или менее последовательного меньшевика. С точки зрения быстро развивавшейся большевистской ордодоксии это было смертельное обвинение. Большевистская мифология давно уже подменила подлинную картину событий 17-го года. Люди, состоявшие в партии еще до революции, ныне составляли меньше одного процента ее общей численности. Молодое поколение даже об Октябрьском перевороте ничего толком не знало. Точнее говоря, оно знало о нем ровно столько, сколько сообщала партийная пропаганда. Участники революции могли припоминать что угодно, — их все равно была ничтожная горстка против миллионов уже обработанных этой пропагандой.
Публикация подлинных речей и статей 17-го года давала Троцкому первоклассную возможность разрушить миф, согласно которому он всегда был заклятым врагом большевистской партии. И, поскольку главной его революционной заслугой был Октябрьский переворот, было вполне естественно использовать именно это.
Большое предисловие Троцкого вышло отдельной брошюрой. Это было не просто напоминание о его героической роли в 1917 году, это была последовательная атака на всех его противников, то есть на все нынешнее руководство. Подчеркивая свою роль в Октябрьском перевороте, Троцкий тем самым сводил на нет роль других руководителей партии. «Уроки Октября» представляли собой яростный выпад против Политбюро. Троцкий противопоставлял в нем подлинное революционное руководство — свое и Ленина — пассивности остальных партийных лидеров.
«Уроки Октября» вызвали взрыв истерических самооправданий со стороны партийного руководства. Именно тогда была выработана стандартная схема всех подобных кампаний: сначала тенденциозные обвинения, потом искажение фактов и наконец прямая фальсификация истории.
Для начала «так называемая выдающаяся» роль Троцкого была представлена в «правильном свете». Затем, по мере того как в контратаку включалось все больше авторов, началась прямая фабрикация необходимых «фактов». И тут всех перещеголял Сталин. Он выступил со своей собственной версией главного события, без всякого стеснения заявив, что переворот был совершен не Военно-Революционным Комитетом во главе с Троцким, а совершенно другим «центром», которым руководил не Троцкий, а именно он, Сталин. Ни один партийный сочинитель ни в одном из бесчисленных исторических очерков никогда еще не заходил так далеко. Никто из знающих людей поначалу не принимал эту выдумку всерьез; но постепенно она проникла во все книги и учебники, стала единственной официальной версией Октябрьского переворота, существующей в России и поныне.
Итак, контратака против Троцкого приобрела форму фальсификации истории, рассчитанной защитить тех, на кого он нападал. Сделать это оказалось так просто, что схема тут же была принята на вооружение всей советской историографией и остается по сей день ее главным методом.
Прежде всего партийная пропаганда противопоставила небольшевистское или даже антибольшевистское прошлое Троцкого так называемой генеральной линии партии. Понятие «генеральная линия», которое было изобретено Сталиным и утвердилось в двадцатые годы, стало основой основ всей большевистской ортодоксии. Это орудие позволяло любой правящей группировке интерпретировать теорию в своих собственных интересах. Марксизм настолько изобилует неоднозначными положениями, что любой вывод, не освященный своего рода ритуалом, неизменно приводил бы к бесконечным спорам. Складывавшаяся в то время официальная идеология принимала, как аксиому, что в любой данной ситуации имеется только одна правильная линия действий; следовательно, все иные автоматически являются ошибочными. Отсюда вытекало, что любое отклонение от генеральной линии — преступно. Понятие «генеральная линия» приобрело почти религиозный характер, подобно первородному греху: если человек — антибольшевик по природе, он уже ничем иным стать не может; даже если кажется, что он борется за правое дело, его «злобная натура» неминуемо должна себя проявить.