Его культ, сложившийся в 30-е годы, означал конец всякого инакомыслия и стал прочным фундаментом советского общества. Для несогласных большевики создали такую изуверскую систему наказаний, по сравнению с которой царские тюрьмы могли показаться домами отдыха.
Поначалу Сталин присваивал высказанные Троцким идеи и предложения с некоторой осторожностью. Однако к концу 1929 года всякая маскировка была отброшена: лихорадочный энтузиазм сменил прежнюю умеренность. Контрольные цифры пятилетнего плана были пересмотрены в сторону максимального увеличения; частный сектор в сельском хозяйстве был окончательно приговорен к уничтожению. Лозунгом дня стала «немедленная и сплошная коллективизация».
На практике это сопровождалось невероятной жестокостью. Хорошо вооруженным отрядам чекистов безоружные крестьяне могли противопоставить лишь колья, вилы и косы. Начавшись с административных декретов, коллективизация быстро превратилась в войну с миллионами крестьян, в ходе которой за каких-нибудь несколько лет погибло свыше 10 миллионов человек, в том числе женщины и дети.
Сталин сам назвал эту цифру Черчиллю после второй мировой войны; и, хотя заговор молчания окружал всю эту операцию, пока она была в разгаре, достоверность этой цифры подтверждается всеми другими источниками.
Одновременно Сталин навязал городской части населения страны головокружительную индустриализацию, размах и темпы которой Троцкому и не снились. Его мрачные прогнозы, во что обойдется «первичное социалистическое накопление», бестактность которых некогда возбудила против Троцкого всю партию, теперь показались бы жалкими по сравнению с тем чудовищным маршем, который начал Сталин под рев бесчисленных фанфар.
Троцкий оказался в положении человека, которому — чтобы парировать нападки буржуазных критиков, — приходится превозносить до небес потенциальные возможности советской плановой системы, одновременно воюя с цифрами ее конкретных планов. В своей собственной «критике слева» ему приходилось избегать излишней резкости — поэтому он всячески подчеркивал мощный революционный энтузиазм масс, который, дескать, позволил Сталину вообще чего-либо достичь. Но реальные настроения рабочего класса в Европе были таковы, что эти революционные пророчества Троцкого обернулись векселем без покрытия.
Его одиночество в этой полемической борьбе на два фронта еще более усилилось с выходом на политическую арену гитлеризма, который окончательно раздавил европейское рабочее движение и ускорил начало второй мировой войны.
На выборах 14 сентября 1930 года Гитлер, которого после провала Мюнхенского путча многие списали со счетов как безвредного безумца, получил голоса шести с половиной миллионов немецких избирателей; его партия стала второй по величине в рейхстаге.
Советское руководство отнеслось к победе Гитлера с поразительным легкомыслием. Поскольку число голосов, поданных на тех же выборах за германскую коммунистическую партию, тоже увеличилось — с трех до четырех с половиной миллионов, — коммунисты предпочли объявить результаты выборов своей выдающейся победой и продолжать выработанный к тому времени Третьим Интернационалом курс на отказ от всякого сотрудничества с социал-демократией; социал-демократы, в свою очередь, упрямо отказывались принимать Гитлера всерьез.
Троцкий, который поначалу относился к Гитлеру, как и к любому иному проявлению иррационализма, с изрядной долей презрения, вскоре, однако, пришел к глубокому пониманию той опасности, которую представлял собой Гитлер как стратег, трибун и организатор. В отличие от жесткой сталинской диктатуры обстановка в Германии была весьма подвижной. Троцкий видел, как умело маневрирует Гитлер в этой обстановке, соревнуясь с различными соперниками в борьбе за влияние на массы. Заинтересованность и проницательность помогли Троцкому: задолго до других, тем более до советских аналитиков, он дал глубокий анализ немецкой политической ситуации.
Он, несомненно, сознавал, в чем состоит привлекательность Гитлера для широких масс. Его апокалиптические пророчества о новом обществе одинаково воспламеняли и молодежь, и старшее поколение, разочарованное гнетущим зрелищем парламентарной болтовни и всеобщей коррупции. Решающим фактором Троцкий считал тактику немецких коммунистов.
Троцкий твердил, что, не различая между буржуазной демократией и фашизмом, руководители рабочего класса совершают роковую ошибку; как «последовательный марксист», он тоже вынужден был заявить, что и то, и другое суть «формы власти капиталистов», но нельзя было отрицать, что различие между ними имеет решающее значение. Троцкий четко обрисовал картину уничтожения нацистами всех форм независимости рабочего класса — профсоюзов, партий, печати, всего. Именно поэтому, говорил он, рабочие обязаны бороться, защищая эти «островки пролетарской демократии» от наступления гитлеровцев.
Предостережения Троцкого были своевременны и убедительны.
Они никого не убедили.
И левые, и правые поносили его, как злобного маньяка. Коммунистическая печать в Германии и в СССР называла его паникером, авантюристом, пособником контрреволюции и тому подобное. Его пророчества — на сей раз оказавшиеся верными, — снискали ему одни лишь насмешки. Его призывы были обращены к глухим. Его собственная группа, крайне малочисленная, была беспомощной сектой. Огромные организации рабочего класса — социал-демократическая и коммунистическая партии с их 13-ю миллионами голосов, бесчисленными профсоюзами и газетами, подлинное «общество в обществе», попросту не реагировали на его предостережения.
Увы, последние обращения Троцкого, написанные через неделю после прихода Гитлера к власти, еще находились в типографии, когда Гитлер начал окончательную расправу с организациями немецкого рабочего класса.
Поражение крупнейшего рабочего движения в мире было настоящей катастрофой. Этот провал Коминтерна напомнил Троцкому неспособность Второго Интернационала остановить первую мировую войну — то, что привело к возникновению самого Коминтерна. Но было и различие в этих двух «предательствах», которое выставляло Коминтерн в еще худшем свете, чем Второй Интернационал. Поражение Коминтерна и немецкой компартии было явным следствием окостенения коммунистической верхушки в СССР и в Германии. Окостенение это было чем-то более страшным, чем измена марксизму, — оно внушало сомнения в справедливости самого марксизма. Идейное наследие немецкого рабочего класса испарилось буквально за одну ночь — с молчаливого согласия многочисленных, отлично подготовленных, хорошо вооруженных лидеров немецкой компартии и Коминтерна. Они не только не попытались бороться, но — что было с точки зрения Троцкого еще хуже, — даже не выразили возмущения.
Несомненно, Троцкий мог надеяться, что уж теперь к нему прислушаются. Его журналистские выступления могли повлиять хотя бы на образованную, независимо мыслящую элиту рабочего класса.
Увы, было наивным ожидать, что окостеневший Третий Интернационал признает свою ошибку. Система, которую вот уже несколько лет создавал Сталин, покоилась как раз на принципе его непогрешимости: почти божественные почести «гениальному Сталину» составляли фундамент ортодоксальной советской идеологии.
На первом же совещании Исполкома Коминтерна, состоявшемся после победы Гитлера, действия немецкой компартии были признаны достойными всяческой похвалы — словно победа Гитлера не имела ни малейшего значения; вопрос же о пересмотре политической линии не был даже упомянут. Более того, Исполком решительно запретил даже дискутировать по этому вопросу — и ни один из его членов не попытался возразить…
Троцкий был ошеломлен: хотя он давно уже считал Коминтерн живым трупом, он еще верил в жизнеспособность отдельных компартий. Теперь он вынужден был заявить: «Организация, которую не разбудил даже громовой удар фашизма, умерла и больше не воскреснет».