Полемика о кронштадтских событиях неизбежно затронула и другие акты насилия. Естественным образом такая полемика вылилась в дебаты об абстрактной морали, о целях и средствах их достижения и, на более конкретном уровне, о расхождении между первоначальными целями большевиков и средствами, которыми они пользовались для удержания власти. Троцкий был вынужден вернуться к своему лозунгу 1924 года: «Моя партия, права она или неправа». Он стремился доказать, что большевистская диктатура, имеющая, по его мнению, право на существование, имеет такое же право на самозащиту. В пространной статье «Их и наши нравы» он подвел итог своим мыслям на эту тему. Статья была перепечатана на многих языках мира. Троцкий признал частично обоснованными выдвигаемые против большевиков обвинения в иезуитстве — благородные цели, по его мнению, действительно оправдывают ведущие к ним средства. Но возникал следующий, более специальный вопрос: имеет ли большевистская диктатура право на существование вообще. Правильно ли положение марксизма о том, что перемены в истории происходят вследствие классовой борьбы и приводит ли классовая борьба к желаемым результатам. Согласно марксистской доктрине, революционная классовая борьба оправдывается, поскольку она ведет к торжеству социализма; но, с другой стороны, она ведет к социализму просто потому, что так работает история. Получаем аксиому. Вышеприведенное утверждение позволило Джону Дьюи указать на общность религиозной основы ортодоксального марксизма и традиционного идеализма.
Но даже вне связи с вопросами абстрактной морали изложенная Троцким трактовка большевистской теории и практики в целом, особенно после коренных преобразований, произошедших в тридцатых годах, не удовлетворила многих. Действительно, трудно объяснить двадцатые и тридцатые годы Советского Союза, если считать, что первая, Октябрьская, фаза революции была осуществлена именно пролетариатом, что именно классовая борьба привела к установлению диктатуры пролетариата, что Россия продолжала переживать революционный подъем. Из разъяснений Троцкого оставалось абсолютно непонятным, как могла развиться сталинщина. Массы, терроризируемые партийным аппаратом, оставались, в общем и целом, вялыми и пассивными. Где же революция? И причем тут марксизм? Троцкий, несгибаемый марксист, не был в состоянии дать объяснения. «Классический» марксизм не был способен объяснить сталинщину: ни гигантский рост бюрократии, не жестокость ударных планов первых пятилеток, ни религиозный культ вождя. Сталин в зародыше подавил крестьянское сопротивление и тем укрепил диктатуру самозванцев; он уничтожил класс мелких землевладельцев, чем воспрепятствовал демократической эрозии диктатуры через возрождение капитализма, и одновременно начал проводить индустриализацию, необходимую для стабилизации режима. По мнению Троцкого, отмена мелкого землевладения и индустриализация экономики были прогрессивными факторами, поэтому жестокость первых пятилеток он считал простым искажением, а советскую бюрократию — признаком вырождения государства рабочих. Оставалось ответить на вопрос: от имени какого класса действовала сталинская диктатура?
Если революция и произошла вообще, то не в октябре семнадцатого года, а в период первых пятилеток. Октябрьский путч просто привел к власти группку людей с определенными взглядами. Если бы большевики выбрали другой путь, то, весьма вероятно, им было бы легче в дальнейшем. Если бы они, скажем, объединились со своими коллегами-социалистами или поддержали бы идею Учредительного Собрания, то в России вряд ли произошли бы страшные катаклизмы гражданской войны и последующих лет «диктатуры пролетариата». Ударная индустриализация привела к образованию новой промышленной структуры, гораздо более совершенной по сравнению с царской Россией, но на гораздо более узкой сельскохозяйственной основе. Городское население — удвоившееся за первое десятилетие «сумасшедшей скачки», — вынуждено было довольствоваться меньшим количеством пищи, что привело к фундаментальному нарушению экономического равновесия. Это была пародия на перманентную революцию Троцкого!
Отказавшись признать путч и первые пятилетки делом рук небольшой группы людей, а не результатом волеизъявления масс, Троцкий был вынужден атаковать практику ударных планов только косвенно, указывая на ошибки и просчеты. Он недооценил масштабы террора и культа «гениального» Сталина. Позиция Троцкого была слишком сложной, тонкой и непонятной его сторонникам, первоначально привлеченным к движению его резкой критикой Сталина. Советский режим не мог назвать истинный смысл ударной индустриализации, сводящейся к тому, что согласно марксистским догмам бесклассовое общество могло быть построено только на основе высокоразвитой экономики, а ни о чем подобном в России двадцатых годов нельзя было и говорить. Никакая пропаганда, никакая ложь не могли затушевать это несоответствие — тут нужен был террор.
Все это было выше понимания Троцкого, равно как и Большие Шарады. Эти чудовищные шедевры Сталина изобразили троцкизм высшей стадией той самой ереси, на основании которой сам Троцкий был в свое время изгнан из партии. Троцкизмом стали именовать любую ересь, это понятие стало антонимом понятия «советское». Если в середине двадцатых годов Троцкого обвиняли лишь в уклонизме, а Сталина превозносили, как единственного правомочного интерпретатора ленинизма, то произошедшая с быстротой молнии иконизация Сталина сопровождалась столь же стремительной сатанизацией его противников. К 1931 году уже нужно было говорить, что Троцкий всегда был контрреволюционером. Если поначалу сталинцам было просто выгодно искажать общеизвестные факты и фальсифицировать документы, то к середине тридцатых годов это стало элементом новой религии: когда Сталин стал богом, Троцкий стал сатаной.
Попытки Троцкого противостоять эффекту Больших Шарад с помощью логики и здравого смысла были заранее обречены на провал: ведь троцкизм из простого эпитета на марксистском жаргоне превратился в культовый элемент советской религии. Троцкий был поражен возникновением этого культа в начале двадцатых годов. Он возражал против религиозного поклонения Ленину, против постройки мавзолея, например. Но то, что он считал невежественными подделками сталинистов, было в действительности систематической, хоть и инстинктивной, подготовкой к созданию именно того культа, что достиг гигантских масштабов в тридцатых годах и по сей день продолжает формировать советский универсум. Скованный рамками теории, Троцкий недооценил сначала весь бюрократический аппарат, затем последствия его деятельности в СССР и за его пределами, железные культовые ограничения, которые со временем предоставили в распоряжение властей готовую схему для уничтожения миллионов людей как еретиков — причем стандарты ереси определял, конечно, НКВД. Так, не сумев объяснить сначала появление новой бюрократии, а затем — культа «гениального» Сталина, Троцкий не был готов к тому, чтобы понять смысл Больших Шарад, чисток и террора. О масштабах террора стало известно только после смерти Троцкого, но это лишь по-своему подтверждает несостоятельность его анализа.