Троцкий всегда был физически крепок. Странно, что бытует мнение, будто он был тщедушным книжным червем. Он любил целенаправленную деятельность и поэтому не просто прогуливался среди окрестных холмов, а организовывал экспедиции по сбору редких кактусов. Молодые секретари выбивались из сил, стремясь поспеть за ним, когда он, нагруженный коллекцией «штыковых» кактусов, поднимался по крутым склонам. Часто его можно было видеть бродящим среди огромных валунов под палящими лучами солнца, чаще всего в синей крестьянской рубахе, какие носят во Франции. Постепенно пеших походов становилось все меньше и меньше: увеличивалась опасность террористических действий со стороны сталинистов. Троцкому оставался лишь сад вокруг дома, где он выращивал кактусы и разводил кроликов. Эти кролики стали главной заботой Троцкого в часы досуга. Он занимался животными по строго научной системе. Даже когда он бывал нездоров, он продолжал кормить кроликов в строго установленные для этого часы.
В Койоакане из близких ему людей осталась только Наталья. Когда не было гостей, в присутствии которых в доме «поддерживалась марка», Троцкий и Наталья выглядели просто одинокими стариками. Им даже не с кем было говорить по-русски.
В Койоакан часто приезжали посетители, в последнее время — все больше американцы. Кроме членов американской организации Троцкого посещали ученые, журналисты, даже конгрессмены.
Прием гостей стал главным развлечением Троцкого. Кстати, незнакомым людям было удивительно легко проникнуть в его дом. В крепости постоянно велись дискуссии по широкому кругу вопросов.
В октябре 1939 года в странную крепость в Койоакане приехали Росмеры, единственные оставшиеся в живых друзья его молодости. Росмеры привезли с собой внука Троцкого Севу. Жизнь мальчика в течение семи лет со дня его отъезда из Принкипо была бурной и мучительной. Он потерял отца, мать его покончила с собой, его дядя и приемный отец Седов таинственно исчез — и Сева вдруг стал объектом ожесточенной семейной склоки. Сначала он был похищен и спрятан Жанной, а теперь его привезли в дом-крепость, где жил человек из легенды, осаждаемый толпами визитеров. Мальчик скитался по разным странам, говорил на разных языках, но русский практически забыл.
В феврале 1940 года Троцкий написал завещание. Это были всего полторы страницы рукописного текста, открывавшиеся словами о том, что вся жизнь его была жизнью преданного революционера и марксиста, и что ее не в силах опорочить злостная и грубая клевета Сталина и его приспешников. Затем Троцкий упоминает Наталью: «Судьба, в придачу к счастью быть борцом за дело социализма, дала мне счастье быть ее мужем. В течение почти сорока лет нашей совместной жизни она была настоящим источником любви, великодушия и нежности». Завещание заканчивается прочувственными словами: «Наташа подошла к окну и открыла его шире, чтобы больше воздуха проникало в мою комнату. Я вижу ярко-зеленую полоску травы под стеной, ясное голубое небо над ней, солнечный свет повсюду. Жизнь прекрасна. Пусть грядущие поколения очистят ее от зла, рабства и насилия и насладятся ею сполна».
Через несколько дней — 3 марта — Троцкий, казалось, готовился к концу: «Природа моей болезни (гипертония) такова, что — насколько я понимаю — конец должен наступить внезапно, скорее всего (это тоже моя личная гипотеза) в результате кровоизлияния в мозг. Это лучшая смерть, которой я могу ожидать. Возможно, я ошибаюсь: у меня нет желания читать специальную литературу по этому вопросу, а врачи, естественно, не скажут правды. Если склероз примет затяжной характер, и мне будет грозить долгая инвалидность (в настоящее время я, напротив, ощущаю прилив сил и энергии — по причине повышенного давления крови — но это не продлится долго), то я оставляю за собой право самому определить час своей смерти. Это «самоубийство» (если такой термин можно применить в данном контексте) ни в коем случае не будет вызвано отчаянием или безнадежностью. Мы с Наташей много раз говорили о том, что человек может оказаться в таком физическом состоянии, что ему лучше будет оборвать свою жизнь, которая уже превратилась, по сути дела, в медленное умирание… Но каковы бы ни были обстоятельства моей смерти, я умру с твердой верой в конечное торжество коммунизма. Эта вера в человека и его будущее даже сейчас придает мне столько сил к сопротивлению, сколько не может дать никакая религия».
Все это кажется странным: ведь Троцкий продолжал активно работать, состояние его здоровья, хоть и не было блестящим, но было стабильным уже в течение долгого времени. В чем же причина столь мрачного настроения? Зачем фиксировать это настроение на бумаге? Может быть, бесконечно пасмурная международная обстановка в сочетании с постепенной утечкой жизненных сил дала толчок к таким пророчествам. Троцкий не мог, разумеется, знать, что зловещее кольцо уже смыкалось вокруг него. К тому же, необходимость подозревать в каждом событии руку Москвы притупила его чувство реальности. Тем временем подготовка к диверсии шла уже полным ходом.
После победы Франко в Испании часть советской агентуры, специализировавшейся на устранении неугодных Сталину лиц, перебазировалась в Мексику. Им здесь покровительствовали толпы сталинистов. В начале 1940 года кампания травли Троцкого усиливалась. 1 мая 20000 коммунистов вышли на демонстрацию в Мехико с требованием его высылки. В этот период осатанелой пропаганды в доме Троцкого стал появляться некий Джексон, с которым один из секретарей Троцкого познакомился в Париже перед заседанием Учредительного конгресса Четвертого Интернационала.
О Джексоне было известно, что он преуспевающий буржуа, разбитной малый с пристрастием к спорту. Он, вроде бы, сотрудничал в одной из нефтяных компаний и появился в Мексике в одно время с Росмерами осенью 1939 года. Некоторое время он не появлялся в койоаканской крепости. Его знакомство с Сильвией Агелоф было, как выяснилось позднее, далеко не случайным: оно было подготовлено агентами НКВД. И Сильвия, и ее сестра были троцкистками; сестра Сильвии время от времени работала секретарем и курьером Троцкого. Сама Сильвия будто бы сошла со страниц бесчисленных детективных романов: одинокая, некрасивая, типичный «синий чулок». У нее были способности к языкам, и она знала русский.
Джексон (в Париже он назывался Морнаром) позднее оказался Рамоном Меркадером, испанцем из Каталонии, мать которого, по рождений) кубинка, была воинствующей сталинисткой. Жила она во Франции, и у нее были контакты с чекистами. Красивый, вежливый, всегда изысканно одетый Меркадер окружил Сильвию вниманием. Швыряя деньги направо и налево, он прокатил ее через всю Францию: она объясняла это его буржуазностью. Задним числом разработанная советскими агентами «легенда» Меркадера не кажется столь уж безупречной. Даже в то время Сильвия видела противоречивость его поведения. К тому же его безразличие к политике должно было насторожить даже троцкистку, пренебрежительно относящуюся к капиталистам. Именно это пренебрежение и заставило Сильвию клюнуть на его легенду.
Сильвия уехала домой в феврале 1939 года. В сентябре Меркадер приехал к ней в Нью-Йорк. Здесь его легенда тоже дала трещину; его снабдили, возможно, по причине технических трудностей в советской разведке, фальшивым канадским паспортом, в котором фамилия Джексон была написана не совсем правильно. Он объяснил Сильвии, что этот фальшивый паспорт он достал, чтобы избежать призыва в бельгийскую армию. В Нью-Йорке его поведение тоже было подозрительным. Он говорил Сильвии, что никогда не был в этом городе, но при этом было заметно, что он хорошо его знал, причем он даже давал Сильвии это почувствовать. Она время от времени требовала от него разъяснений; и, несмотря на массу случаев неосторожного поведения, ему всегда удавалось успокоить ее. Заметим, что с политической точки зрения Меркадер никогда не казался Сильвии подозрительным. Она продолжала считать его фривольным бонвиваном. Все ее попытки «перевоспитать» его регулярно разбивались о его апатию. Меркадер говорил, что он работает в экспортно-импортной фирме, поэтому ничего не было странного в том, что «по делам службы» ему понадобилось съездить в Мексику. Ничего странного не было и в том, что он пригласил Сильвию с собой. На деле он приехал в Мехико в начале октября, а Сильвия присоединилась к нему через несколько месяцев. Естественно, она посетила Троцкого в его крепости. Ничего удивительного нет в том, что она стала выполнять там секретарскую работу. По утрам Меркадер привозил ее к воротам виллы в своем роскошном автомобиле, а после работы забирал ее оттуда. Это не вызвало подозрений. Меркадер завязал приятельские отношения со сторожами, вовсе не делая при этом попыток проникнуть в крепость. Естественно, что он часто видел Росмеров, когда те входили или выходили из ворот. В качестве «мужа Сильвии» он достаточно подружился с ними, чтобы приглашать их на автомобильные прогулки по окрестностям Мехико. Сильвии стало казаться, что у него появился некоторый интерес к революционной деятельности. Это, конечно, было ей очень приятно. Он все еще выдавал себя за бизнесмена, говорил, что работает в качестве торгового агента. Позднее выяснилось, что он состоял в контакте с советской агентурой и со своей матерью, приехавшей в это время в Мексику. Сильвию он, разумеется, с матерью не познакомил. Меркадер продолжал делать оплошности, даже счастливая Сильвия стала это замечать. Однажды, без всякой необходимости он рассказал Сильвии, где находится его контора; когда она не нашла в указанном месте никакой конторы, он назвал другой адрес. Память Сильвии наконец начала работать: она припомнила аналогичный случай в Париже. Она обратилась за советом к Маргарите Росмер, которая успокоила Сильвию, выяснив, что новый адрес был подлинный — в том смысле, что существовал дом с таким номером. Росмеры считали, что единственная странность Мерка-дера — его непричастность к политике. Никто ни разу не был в «конторе» Меркадера. Позднее выяснилось, что это была явочная квартира мексиканских коммунистов. А ведь так легко было все это проверить! У Сильвии были свои соображения. Ее смущало то, что она привела человека с фальшивым паспортом в «крепость» Троцкого; может быть, она боялась, что Троцкому будет неприятно общение с представителем «разлагающегося класса». В марте она уехала в Нью-Йорк. Меркадер обещал ей не появляться на вилле Троцкого в ее отсутствие.