Садиться в «шерли» Морган не стал и побрёл по улицам пешком; почему-то это казалось правильным. Слишком тёплый для февраля ветер высушил джинсы, но с ботинками ничего сделать так и не смог. Низкое стеклянное небо щерилось сколами звёзд, и трещины разбегались по линиям, образующим созвездия. Полумесяц медленно вращался по кругу, чуть покачиваясь, как наклейка на граммофонной пластинке. Свет фонарей рассеивался, не достигая дороги, но тени не спешили бросаться наперерез.
Знакомую футболку с оранжевым зубастым солнышком он разглядел издали и поднял руку в знак приветствия.
– Это ты, братик. – Голос был гулким, словно говорили в металлическое ведро или со дна колодца.
– Привет, Уинтер. Что делаешь?
Секунду назад мальчишка стоял в конце улицы, а теперь уже вышагивал рядом, и с губ его не сходила счастливая, немного голодная улыбка, а в бездонных глазах под опахалами ресниц закручивалась серебряная вьюга. Там, где его кроссовки касались земли, появлялась белая изморозь.
– Отпустили погулять, – бесхитростно ответил он. – Крыс много. Давить их весело. А ещё я поцеловал настоящую девочку. Живую.
Это короткое «живую» царапнуло куда сильнее и глубже, чем рассказы о любых ужасах. Морган едва не сбился с шага.
– Она тебе понравилась?
– Да, – серьёзно ответил Уинтер и, скинув варежку и заткнув её за пояс, уставился на собственную ладонь. – Очень красивая. И почти не кричала. Я к ней вернусь поиграть. А можно взять тебя за руку, братик?
– Конечно.
Пальцы оказались ледяными и твёрдыми, как камень. Уинтер улыбнулся безумно и счастливо-и потащил его вперёд, хохоча.
Обочины и стены ближайших домов покрывались ледяной коркой, и в ней можно было разглядеть крысиные силуэты и ошмётки сплюснутых шляп-котелков с узкими полями. Иногда он оборачивался, не останавливаясь, и переспрашивал снова и снова:
– Мы ведь поиграем теперь?
– Обязательно. – отвечал Морган каждый раз – Тебе ещё надоест.
Уинтер смеялся, и смех его превращался в ледяную вьюгу, от которой немело лицо.
«Бедная красивая девочка, – пронеслось в голове однажды. – Она даже не представляет, во что вляпалась. Мальчик-зима, надо же».
Он не слишком удивился, когда за очередным поворотом вьюга развеялась, и из темноты в круг света под фонарём выступил Уилки. Глаза его слабо сияли золотом. Уинтер ойкнул и остановился. Лицо у него стало потерянным.
– Ему пора, да? – спросил он гулко и металлически.
– Пора, – мягко ответил часовщик и поманил пальцем: – Идём, Морган.
– Время вышло?
–Нет, – улыбнулся он. – Время пришло.
– А что, есть разница?
– О, огромная.
Уинтер остался под большим тёплым фонарём, комкая в кулаке несуразно большую варежку. А они пошли дальше, и город стелился под ногами, выворачиваясь наизнанку и превращаясь в нечто совсем иное, как фигурка-оригами. Стеклянное
небо постепенно отдалялось, обретало глубину, и звёзды перескакивали с места на место, складываясь в незнакомые фигуры. По правую руку раскинулся парк, где огневеющие осенние фрагменты чередовались с заснеженными, спящими. А по левую заброшенные дома перемежались незнакомыми кафе, открытыми даже за полночь. В проёме между рыжим кирпичным особняком и мрачными развалинами водонапорной башни Морган увидел заросшую вереском платформу и рельсы, поблёскивающие в лунном свете. Там стояла Кэндл, облачённая в зеленоватую больничную робу, коротко остриженная и с заострившимся чертами лица, и в руках у неё был гитарный футляр.
– Идём, – тихо сказал Уилки и тронул его за локоть. – Не след тебе смотреть на это.
Он повиновался и ускорил шаг, но успел рассмотреть, как луна, дрожа, срывается с небосвода, как огромный поезд, и несётся вниз по призрачным рельсам. Но часовщик не оглядывался, словно и не происходило ничего особенного, и просто шёл дальше. Свернув
направо, они пересекли парк и вышли к дому, от которого остался один фундамент и арка там, где раньше, похоже, располагалась дверь.
Поднявшись по развалившемуся крыльцу, Уилки осмотрелся и указал на тёмный провал в полу:
–Тебетуда, Морган.
Звёздное небо отсюда казалось особенно далёким, тёмным и бездонным; белый камень фундамента в слабом свете напоминал россыпь костяных бус, оплетённую мёртвыми стеблями вьюнов. Запах размокшей бумаги сюда не проникал; тут царил аромат ранней