весны, до срока нагрянувшей в город. Сияние звёзд отражалось в крохотных лужицах воды, скопившейся в выемках на местах выпавших камней.
Место, исполненное спокойствия; и всё же сердце продолжало болезненно сжиматься.
– Я должен спускаться… один? – Губы почти не слушались.
Уилки виновато улыбнулся; сейчас он казался мягче и моложе, чем прежде.
–Да. И отдай мне часы, пожалуйста. Там я тебе помочь не смогу.
Одеревеневшими руками Моргане трудом расстегнул пальто и вытащил из внутреннего кармана часы на цепочке. Медный корпус был тёплым, словно живая плоть, а стрелки двигались размеренно, хотя и едва ощутимо. Он вложил часы в руку Уилки и сделал шаг в сторону провала, затем другой. . До слуха донёсся шёпот, больше похожий на вздох:
– Постарайся вернуться, пожалуйста.
У края провала обнаружились ступени -старые, выщербленные. Когда Морган спустился ниже уровня пола, то верхняя их часть резко вздёрнулась, смыкаясь, и отсекла от выхода – словно люк задраился. Прежний мир исчез; осталась только темнота и тишина, а ещё -лестница под ногами, которая выравнивалась постепенно, превращаясь в дорогу, ведущую. . куда?
«Значит, отсюда можно и не вернуться», – рассеянно подумал Морган, продолжая идти на ощупь. По обе стороны от пути зияли провалы, и во мраке не понять было, насколько они глубоки. Постепенно становилось холоднее; колени сгибались уже с трудом, а дорога
всё не кончалась.
Настала минута, когда идти дальше он уже не смог.
Силы просто закончились. И вспомнилось как-то не ко времени, что в последний раз он ел и пил что-то в хостеле, за завтраком, в Корнуолле, больше суток назад. Губы пересохли и растрескались до крови; мышцы ослабели и застыли, как пластилин на морозе; дышать становилось тяжелее и тяжелее. В ушах появился гул, словно дорога сама летела куда-то на колоссальной скорости.
«Зачем я вообще пришёл сюда? – пронеслось в голове. – Что хотел сделать?»
Морган задавал себе вопрос, а ответа найти никак не мог. И от осознания этого становилось ещё холоднее.
…затем, чтобы спасти Кэндл?
Она не нуждалась в спасении и сама выбирала свою судьбу. И не сомневалась, в отличие от него, ни секунды.
… потому что так просил Уилки?
Нет, он давно уже ни о чём не просил. С тех самых пор, когда вывернул душу на площади. И неизвестно, кому тогда было больнее: тому, кто босиком танцевал на обжигающе холодных, острых камнях, или тому, кто, может, впервые за сто лет обнажил своё сердце.
…из-за семьи, ради Гвен и её неродившейся дочери – он теперь точно знал, что это дочь-и Саманты, ради Этель и Годфри, так глубоко ушедшего во тьму, ради сбежавшего Дилана и Джина, который оставался до конца?
Нет. Им-то как раз лучше было бы оставить всё как есть. Особенно Этель – слишком многое она уже потеряла.
…потому что Кристин покусилась на город?
Близко, но не то.
…потому что Кристин покусилась на его город?
Вот оно.
Не просто город. Его город.
Моргану не досталось ни музыкального таланта, ни способностей к медицине, ни твёрдого характера Гвен, ни упрямства Саманты.
Но кое-что он умел с самого начала – слушать быть хорошим мальчиком там, где другие срывались. Поэтому ему и нравилось работать в мэрии, приходить туда каждый день и чувствовать, как каждое его слово и действие меняет жизни людей. Он умиротворял гневливых; он утешал тех, кому требовалась поддержка. Он действительно искал пути решения проблемы, касалось ли это испорченного розария
сварливой старухи или записей безумного музыканта, отчаянно нуждавшегося хотя бы в одном внимательном слушателе.
В нём изначально было что-то, кроме голодной и эгоистичной тени; что-то, способное открывать запертые сердца.
Ведь даже часовщик не устоял под конец – и раскрылся, к добру или к худу.
В нём было что-то…
Что-то…
– Нет, – выдохнул Морган беззвучно; хотя губы двигались, но здешний воздух поглощал любые шумы. – Я сам был чем-то. Ключом
для них. Опорой.
«Тебе надо было родиться старшим, – зазвенел в ушах голос Дилана. – Ты слишком любишь нас всех баловать. Честное слово, мне даже стыдно».
Губы растянулись в болезненной улыбке; трещинки наполнились солоноватой кровью.
Он пришёл сюда не потому, что хотел спасти кого-то особенного, а потому, что хотел стать старшим, защитником для всех них.
Брать за руку на тёмной улице и доводить до порога, вместе с ними смеяться на шумной ярмарке на площади под Рождество, выбирать подарки, баловать, отгонять хищную темноту от окон, открывать запертые двери и слушать сердца, уже настолько измученные молчанием, что неспособные позвать на помощь.