– А? – Он с трудом разомкнул веки и уставился в потолок. – С чего ты взяла, мам?
– В последний раз ты так раскачивался на стуле, когда мисс Льюис сфотографировала тебя голым после хэллоуинской вечеринки.
– Ну, голым я не был, шляпу на меня всё-таки напялили, и вообще Кэндл тогда обещала… Мам! – Морган едва не свалился со стула, но вовремя дёрнулся вперёд и схватился за край стола. – Ты-то откуда про это узнала?!
Этель мягко улыбалась поверх чашки кофе. Едва заметные морщинки паутиной расходились вокруг глаз.
– Мисс Льюис прислала фотографии мне первой, разумеется. Мы с ней сошлись на том, что ты просто очарователен, но восемь коктейлей – это немного слишком. Так что беспокоит тебя на сей раз, Морган?
– Не фотографии, – только и смог он вытолкнуть из себя и отвёл взгляд. Глаза Этель, так похожие на его собственные и выражением, и особенным холодным цветом, словно душу вытягивали.
– Это связано с Годфри?
Морган хотел сказать нет, но потом вспомнил Кэндл, её расследование, исчезающие с плана земли, розарий миссис Паддлз, поручение отца, масляную улыбку Найджелла Гриффита… и немигающий птичий взгляд за плечом – под кантри-блюз в салоне старенькой “ширли” и мелькающие за окном болота.
– Не знаю, мам. Правда, не знаю. Надеюсь, что нет. – Морган ослабил узел галстука и поднялся со стула. – Я пойду на работу. Позавтракаю там, извинись за меня перед Донной.
– Хорошо, – кивнула Этель царственно, и взгляд её потеплел. Зимнее небо – весеннее небо. – Морган, я всегда на твоей стороне. Что бы ни случилось.
– Я знаю, мам, – махнул он рукой, чувствуя себя неловко. – Спасибо.
До мэрии он добрался быстрее, чем планировал, потому что выгнал “шерли” из гаража впервые за несколько дней. В офисе пока был только Оакленд, зевающий и потягивающий кофе. Морган бросил купленный по дороге пакет с фастфудом на стойку и запихнул мокрую куртку в пустой шкаф.
– С утречком, – пробасил Оакленд. Стандартная белая чашка с гербом Фореста казалась в его руках крошечной. – Чего так рано, а?
– Я на машине, – улыбнулся Морган невольно. – А ты?
– У Мэй зубки режутся, – мрачно сообщил Оакленд. – Думал, что хоть на работе с утра подремлю, но почему-то сел разбирать запросы. Привычки, чтоб их.
Морган не выдержал и расхохотался:
– Идеальный сотрудник. А Кэндл ещё не пришла?
– Её ж сегодня не будет, – удивился Оакленд. – И ещё дня четыре, как минимум. Она ж в Пинглстон упилила, там судебное заседание. Ты что, забыл?
– А… – растерянно откликнулся он, смутно припоминая разговор недельной давности. – Да, как-то из головы вылетело.
Без Кэндл офис не то чтобы опустел, но стал менее ярким – точно. Ривс первое время радовался, что над ним никто не подшучивает, но потом явно загрустил. Посетители тоже будто бы выдохлись – в один день пришло всего пятеро, а на следующий – вообще трое. Морган внаглую этим пользовался и ускользал домой раньше на полчаса, а то и на час. До ужина поднимался к матери и слушал, как она музицирует, а ближе к ночи садился перепечатывать мемуары О’Коннора. Почерк у старика был разборчивый, по-школьному аккуратный, но предложения часто обрывались на полуслове, а поля изобиловали пространными вставками, написанными вдоль. В основном О’Коннор живописал своё детство и юность, простые радости и печали, немало внимания уделял и красотам Форреста. Но некоторые пассажи настолько выбивались из текста по стилю и содержанию, что Морган подолгу зависал над ними, пытаясь понять, что к чему. Написанные на той же коричневатой бумаге, теми же выцветшими чернилами, тем же почерком, они напоминали фрагменты из художественной книги, случайно затесавшиеся в обычный дневник.
“…били его без всякой жалости.
Сперва кулаками, потом ногами, потом кто-то с жестокою радостью выдрал из забора жердь и начал охаживать несчастного по бокам. Другие вскоре последовали этому дурному примеру. А он только прикрывал рукою голову и приговаривал: “Пожалейте, чадушки, не берите греха на душу”.
Такой большой! Мог бы, пожалуй, любого из них одной рукой о колено переломить, но – терпел. Видно, именно потому, что мог.
Кто из них приволок револьвер из дому, я так и не понял. Да любой мог – после войны, чай, у каждого висело дома на стене ружьецо. А вот выстрелила дёрганная рыжая девица. По дурости выстрелила, сама первая испугалась и повисла на шее у М-ра, заливая ему жилетку слезами.
А тот, большой, сильный, завалился вдруг набок. Шея у него была разорвала пулей в лохмотья, а позвонок перебит.
Юными палачами сей же миг овладел глубокий страх. Они прыснули в разные стороны, как перепуганные цыплята. Остался только М-р, спокойный и равнодушный. Он подобрал револьвер, осторожно обтёр его платком, размахнулся и зашвырнул в середину пруда, а затем неторопливо направился к парку.