– Сейчас, – нахмурился Уилки. – Закрой глаза.
Морган уже научился отличать его приказы от просьб и ничего не значащих замечаний, и что-то подсказывало ему, что приказы лучше не игнорировать. Он послушно зажмурился; хлопнула дверь, и на минуту в салоне стало значительно холоднее, послышался плеск воды… Затем в ладонь ткнулся горячий бок бумажного стакана.
Запахло травами и чем-то кисловато-фруктовым, но не винным.
– Можешь открывать, – великодушно разрешил Уилки. – И пей. Это что-то вроде лимонада, но горячее. Так мне сказали.
Разглядев хорошенько добычу, Морган улыбнулся: в руке у него был фирменный стаканчик из “Томато” с “гипер-большой” порцией загадочного “гибискус+лем.цед.+апель.+ромашка/лемонграсс”.
– А почему нельзя было смотреть? – полюбопытствовал он и глотнул: в горло, кажется, пролилось чистое блаженство, пряное, горячее, в меру кисловатое.
– Голова закружится с непривычки, – усмехнулся Уилки.
Морган чувствовал себя, как до смерти голодные Ганзель и Гретель в пряничном домике: вроде бы вокруг чудесные и абсолютно ничьи сласти, но пробовать нужно осторожно, иначе проснётся злая ведьма. Только вместо ведьмы был часовщик, а вместо лакомств – информация.
– Хм… Ты сказал, что тени лишают жертву чего-то важного, – заметил он будто вскользь и выжидающе умолк.
– Верно, – кивнул Уилки и сощурился. – Но вот что именно… Возможно, души – если только душу можно отрезать по частям или крошить, как чёрствый пряник.
По спине у Моргана мурашки пробежали: если Уилки и не читал его мыслей буквально, то был очень близок к этому.
“Как выйти голым на городскую площадь”, – пронеслось в голове.
– А что ещё они, ну… делают?
Вопрос прозвучал слишком косноязычно даже с поправкой на пережитый стресс. Морган отвесил себе мысленно оплеуху и приказал собраться.
– То же, что и крысы, – без намёка на улыбку, но с убийственной иронией откликнулся Уилки. – Лезут из плохо заделанных щелей. Жрут что попало. Грызут проводку. Портят вещи. Гадят. Разносят чуму и блох. А самое мерзкое – они постоянно умнеют и придумывают новые фокусы.
Ощущение полёта усилилось; Моргану даже почудилось, что машина слегка накренилась вперёд.
– И… можно от них как-то защититься?
– Ты сам не справишься, – мягко, словно с сожалением, ответил Уилки. Смотреть в глаза ему сейчас было невозможно – золотистое сияние хоть и потускнело, но вызывало отчего-то физическую боль, точно над бровями медленно вворачивали ржавые шурупы. – Я не зря позволил тебе дать мне имя. Если почувствуешь беду – просто позови. Я приду.
Одеяло давно сползло под сиденье – Морган и не заметил, когда это произошло. Он сидел, зажав стакан между коленями, и пялился в белую пелену за окном.
В добрых волшебников из детских сказочек он не верил.
– Вы никогда ничего не делаете просто так. Что вам нужно от меня взамен?
Уилки ласково улыбнулся, обнажив полоску белых, исключительно ровных зубов.
– Добейся согласия от проводника.
– Согласия на что?
Несмотря на “гипер-большую” порцию травяного настоя от “Томато”, горло у Моргана было как пропылённая мешковина.
– Пусть она даст согласие, Морган Майер, – ровным голосом повторил Уилки. – А потом мы поговорим ещё. Будь послушным мальчиком.
Он протянул руку и с оттяжкой провёл ладонью по волосам Моргана. Это было почти больно и – Морган не хотел признаваться себе – страшно. Затем Уилки вылез из машины, оставив дверцу открытой. “Шерли” была припаркована аккурат около дома Майеров.
“Послушный мальчик”.
Морган слышал эти слова так ясно, словно они звучали у него внутри черепной коробки.
А ведь он действительно был послушным. Закончил юридический колледж, устроился в мэрию – так хотел отец. Остался жить дома, почти каждый вечер спускался к семейному ужину – ведь того желала мать. Выполнял странные поручения, ни о чём не спрашивая, как примерный сын. Пил приторные коктейли в баре с Кэндл и ребятами, хотя в принципе не любил алкоголь. Дружил с мужем Сэм. Подбрасывал Гвен выгодных клиентов. Регулярно проходил обследования в клинике Дилана.
Был идеальным.
Когда-то давно он ещё успокаивал себя мыслью, что если только захочет, то изменит жизнь в любой момент, ему ведь нечего терять. Он не боится ничего, а значит свободен.