Время летит. Дни – точно спицы в ободе чёртовой колесницы.
Жду, а судьба раздаёт, ухмыляясь, мразям краплёные карты…
Морган слышал эту песню раз триста, и но в каждое исполнение Кэндл импровизировала, сочиняя что-то вдобавок, и по новым строкам можно было угадать, что достало её на сей раз. Он попытался вспомнить, на каких “мразей” жаловалась она недавно, когда услышал вдруг сдавленный всхлип.
Шасс-Маре зажимала себе рот ладонью, а глаза у неё горели так ярко, что больно было смотреть.
– Ты чего? – спросил он ошарашенно. Только-только затвердевшая картина мира опять расплылась сырыми шматками глины. – Эй?
– Заткнись, – процедила она сквозь зубы. – Просто заткнись. Что бы ты понимал…
Что Морган умел хорошо, так это чувствовать момент.
– Не понимаю, – тихо согласился он, а затем перелез через стойку, едва не столкнув чашку из-под кофе на пол, и обнял Шасс-Маре со спины, выцеловывая шею и пытаясь распустить корсет.
Кэндл пела, как будто вокруг был стадион, который пел с ней в унисон. По лицу у неё текли то ли слёзы, то ли пот.
…А Шасс-Маре совершенно не умела целоваться. Или просто не любила.
Следующий день прошёл как в лихорадке. Кэндл в мэрию не явилась вовсе – позвонила около двенадцати и сообщила, что заболела, а потом отключила телефон. Оакленд явно что-то начал подозревать, особенно после того, как заметил на шее и на запястьях у Моргана характерные красноватые пятна, однако помалкивал.
– Трудный период, э? – сочувственно поинтересовался он, когда тишина за обедом стала неприлично давящей, и принялся уж слишком тщательно протирать очки.
– Вроде того, – улыбнулся Морган, перекатывая между большим и указательным пальцем смятую в комок бумажку.
После бессонной ночи ощущения были ирреально-яркими. Каждое случайное прикосновение отдавалось где-то глубоко в нервах. Тихая клавиатура стрекотала, как цикады в жару; клавиши, гротескно выпуклые и шершавые, прыгали навстречу движению и лупили по кончикам пальцев. Искусственный, холодный белый свет резал глаза, словно прямо в лицо дул ветер из пустыни. Обычный кофе из “Томато” расцветал на языке таким богатством вкусов, от насыщенно-шоколадного до затхло-земляного, что впору заподозрить галлюцинации.
С людьми было ещё хуже.
Каждая человеческая фигура сияла или, наоборот, представала сгустком мрака. Эти свет и тьма имели разную степень интенсивности и окраску, точно по-разному обработанные фотографии, вклеенные в один коллаж.
“Я схожу с ума, – думал Морган, механически перебирая бумаги в папке. Заголовки документов ускользали от сознания. – Я схожу с ума, но почему-то не боюсь”.
Без пятнадцати шесть он сбежал из офиса, оставив дела на Оакленда. Сперва долго ездил по тёмным улицам, в глубине души надеясь увидеть краем глаза разноцветные искры Чи. Попытался даже переехать мост и вырулить к заброшенному госпиталю, где встретил тени в последний раз, но так и не сумел: драный, злющий кот светло-палевого окраса выскочил вдруг на середину дороги и начал бросаться под колёса. Глядя на него, Морган ощутил вдруг приступ иррационального беспокойства, против всех правил развернулся по тротуару и поехал обратно к центру.
Как-то само собой получилось, что путь лежал мимо дома Кэндл.
В окнах на третьем этаже горел приглушённый свет.
“Втянул её в неприятности и бросил. Идиот”.
От укола совести Морган словно протрезвел. То, что происходило накануне, распалось на две неравные части – сначала ворох пугающей информации от Шасс-Маре и собственные идиотские действия потом.
Слишком это было похоже на попытку бегства от того, что он узнал. Разрывы и расколы, триада городов, мрак и ужас…
“Мне просто не хватает того, с кем можно поговорить обо всём. Не хватает… напарника?”
Мысль немного пугала.
Поколебавшись недолго, Морган поднялся по лестнице и замер у двери. Сквозь неё доносились гитарные переборы, и тянуло через щели слабым запахом дыма от ароматических палочек: иланг-иланг, пачули и ещё что-то сладкое, терпкое, отдалённо знакомое.
Он прислушался.
Кэндл пела – блюзово и удивительно чисто, но не старые заезженные песни, а нечто новое.
– Может, всё не так плохо, – пробормотал Морган, упираясь лбом в обшивку двери. Лихорадочная острота чувств постепенно угасала. – Может быть…
Но на кнопку звонка он так и не нажал.
А в среду Кэндл вышла на работу, как обычно – язвительная, буйная, вездесущая.
Глава IХ
– Привет, балбес! Чего прячешься от любимой сестры, а?