Туннель сужается книзу и медленно вращается.
Так же, как раньше Морган непостижимым образом понимал, что сестра не заботится о нём, а сама хочет поплавать, он чувствует, что если позволит себе упасть в этот туннель, то ничего плохого не случится. Собственная кожа вдруг начинает ощущаться, как мокрая, грубая одежда в холодный день. Она царапает, и…
– …ну дыши! Какая же я дура… Дура…
Гвен всхлипывает.
Морган открывает глаза. Туннель всё ещё рядом. Вот он, вращается, втягивая мелкую гальку. Солнце такое горячее, что прожигает насквозь. Сестра рыдает, уткнувшись лицом в собственные колени, и Моргану становится очень жаль её – и стыдно за глупое желание уплыть в туннель.
Ветер царапает голую кожу.
“Будет больно”, – проносится мысль в голове, а затем Морган всё-таки заставляет себя выдохнуть – и перевалиться на бок, выкашливая тёплую, горьковатую воду.
И тут наваливается всё разом – солнечный жар, свет, выжигающий глаза, мешанина запахов и звуков, голубой лоскут платья на сизо-серой гальке… Объятья Гвен и её кипящие слёзы, из-за которых ссадина на щеке болит просто невыносимо.
– Ну не плачь, – тихо просит Морган, потяжелевшими руками оглаживая сестру по спине. – Всё хорошо ведь. Маме не скажем, да?
– Угу, – кивает Гвен.
Её трясёт.
– И папе?
– И папе тоже.
Они правда не говорят. Но каким-то непостижимым образом Этель узнаёт; она теперь ночует только в детской, до самого конца поездки, и ни на минуту не спускает с Моргана глаз.
К Лэнгам он больше ни разу не возвращается, а со временем вообще забывает, как выглядит море.
Гвен с тех пор почему-то не ездит тоже.
Он распахнул глаза и в первую, невероятно долгую секунду успел подивиться тому, как неподвижна его собственная грудная клетка, как мягка промёрзшая земля и тепла декабрьская ночь. На губах таял привкус вина Шасс-Маре.
А потом сверху обрушился целый сноп искр – золотых, малиновых, небесно-синих и яблочно-зелёных. Они обожгли, схлынули… Грудная клетка дрогнула, и лёгкие словно заполнились раскалённым песком.
“Значит, дышат – так?”
– Ах-ха…
Морган выгнулся дугой, загребая горстями крысиные черепа вперемешку с мёрзлыми ландышами. Чаша неба в обрамлении изломанных сосновых крон зашаталась и, кажется, разломилась. Звёздный свет потёк через длинную, глубокую трещину сияющим молоком.
Пахло землёй, оцепенелым от мороза деревом… и ещё отчего-то леденцами, теми самыми, полосатыми, с ярмарки в центре Фореста.
– Очнулся, малец? – Фонарщик, огромный, как никогда, склонился, закрывая собой всё небо. Фонарь в его руке казался совсем крохотным. Чи металась за стеклом, то прижимая ладони к толстому стеклу, то испуганно взбивая крыльями воздух. – Не болит ничего, нет?
Растирая озябшие щёки, Морган сел. В голове крутились обрывки воспоминаний. Постепенно они складывались в картинку, точно фрагменты паззла: канун Рождества, зачарованный парк, пустые качели, мальчишка в оранжевой футболке…
“Мальчишка?”
– Уинтер! – выдохнул Морган и попытался оглядеться по сторонам, но тут же охнул – в шее что-то хрустнуло. – Слушай, здесь был мальчишка, и он…
– Едва на тот свет тебя не утянул, что ли? – грубовато закончил фонарщик. Но губы у него дрогнули в намёке на улыбку. – Нет, чтоб о себе перво-наперво позаботиться… Да не строй ты такую рожу, здесь твой Уинтер, что ему сделается.
Фонарщик отступил в сторону, открывая часть поляны.
Уинтер сидел на снегу, обхватив колени руками. Глаза у него подозрительно блестели. В свете волшебного фонаря он больше походил на фарфоровую куклу, чем на человека.
У Моргана отлегло от сердца. Не то чтобы он забыл, как едва не переступил грань. Просто сейчас это воспоминание казалось ненастоящим, чем-то вроде плохого сна. А вот яростные разноцветные потоки света, стирающие со спокойной картины зимней ночи детский силуэт, представлялись даже слишком легко.
– Ты сердишься?
Голос его звучал даже более гулко и ирреально, чем раньше. Морган длинно выдохнул, не спеша отвечать. В глубине души он понимал, что снова поощрять Уинтера не просто глупо, а даже опасно, однако не мог отыскать в себе ни тени сомнения, страха или злости.
Поэтому сказал правду:
– Нет. Хотя надо бы.
И – отвёл руку в сторону, распахивая объятья.
Уинтер изумлённо распахнул глаза – чёрное-чёрное стекло, вьюга и звёзды – а в следующее мгновенье вспыхнул весь, как снег на солнце, и кинулся к Моргану на шею, едва не повалив его на землю.