Выбрать главу

4

За окнами, пока мы ехали, все изменилось. Откуда-то надвинулись седые набухшие тучи. И над полями затанцевали узорчатые снежинки, заскребли острыми коготками в оконное стекло. Хрупкие коготки ломались, и на стекле застывали ледяные слезинки.

Но что нам снег, что нам пронзительный ветер, что нам семь километров заметённой дороги! Подхватили свои потёртые чемоданы и — айда по сугробам в здоровенных чешских ботинках. Мы ещё называем их «универсалами», ходим в них и осенью, и зимой, и на лекции, и на танцы, и на свидания. Хотя предназначены они только для одного — для лыжных прогулок.

Нам-то ничего, а девчата понабрали снегу в коротенькие сапожки, ойкают.

Очень кстати догнал нас дяденька с подводою: он вёз солому на ферму. Со смехом влезли мы на скользкую солому и сразу завели песню. Вокруг расстилалась волнистая белая равнина, лишь кое-где мягко затушёванная кустами, по ней вольно бегал свистящий ветер, гоня впереди себя холодные белые вихри. И так к месту звучала здесь, посреди поля, старинная песня про ямщика, который замерзал в степи и просил товарища передать последние приветы родителям и жене — «пусть не кручинится, не печалится, пусть с другим она обвенчается…». Даже возчик поднял одно ухо шапки, чтоб лучше слышать. А потом ударили про Дорошенко, что ведёт своё войско хорошенько. Кинули в морозный простор голосистых «Огурчиков», которое растут в четыре листочка. Увидели понурую галку, что неслась за ветром, и послали ей вдогонку песню про её подружку, что летит через балку. Даже для старой равнодушной кобылы, которая нас везла, запели: «Я ковал тебя железными подковами…»

Когда мы выгрузились в селе на перекрёстке, дядька-возчик расчувствованно жал нам руки и приглашал:

— Заходите в среду, хлопцы. И девчат берите. По куму годовщина. Кум, царство ему небесное, любил попеть. Помянём его…

Мы великодушно обещали.

Я с разгона вскочил во двор. Никого. Только тени под тыном и хатою. Гм… Знали же, что сегодня я точно приеду, и не встречают. Даже Саши не видно. Сбитый с толку, дёрнул дверь.

В хате было темно. Стал шарить глазами и скоро разглядел Сашу в углу. Она съёжилась. Я щёлкнул фонариком. На сестриных щеках краснели пятна.

— Что случилось, что?! — кинулся я к Саше, пронзённый страшным предчувствием.

Саша подняла на меня заплаканные глаза, прошептала:

— Тётка Горпина… померла… Вчера… похоронили…

Будто отрезало острым ножом и экзамены, и вагонное веселье, и песни в степи, и Любу… Выйдя на двор, я побрёл в укрытый потёмками сад.

5

Далёкий-далёкий летний день 1942 года…

Проснулся я от ощущения чего-то необычного. Соскочил на земляной пол и никак не мог понять, что же случилось.

И только когда вышел во двор умыться, понял.

Необычным было небо. По нему стлались тучи, тонкие, как рядно. И эти тучи все время меняли цвет. То на западе полыхнёт зелёным-зелёным — даже глазам больно. То восток нежно зарозовеет. То прямо над головой огромная студёная полынья засинеет. То над темным лесом появится гигантская ветка сирени. Задрав голову, стоял я как зачарованный.

Тут и позвал меня отец:

— Хочешь поехать к тётке Горпине?

— Ой! — вырвалось у меня от радости.

Ведь я страшно люблю ездить! А поехать к тётке Горпине, которая живёт где-то в таинственных степях, под этим сказочным небом! Зачем отец спрашивает?.. Правда, по селу ходят полицаи с винтовками. А иногда и трое немцев с автоматами. Но ведь со мною будет отец!

Тихим и жарким июньским днём 1941 года мы проводили отца на фронт. Другие провожали отцов, братьев и мужей с гармошкой, с боевыми и грустными песнями, с криками и плачем. А мы молча пошли луговой стёжкой до станции. Папа нёс Сашу, которая все допытывалась, увидим ли мы паровоз. Я крепко держался за отцовскую рубаху. Мама и бабушка, подавленные, шли позади… И на станции не голосили. Даже я молча глотал солёные слезы и, не моргая, смотрел на отца, стоявшего в дверях товарного вагона. Только Саша, которая ничего не понимала, тоненьким голоском напоминала папе, чтобы он не забыл привезти ей большую-пребольшую конфету.

В апреле сорок второго, темной ветреной ночью, тонко задребезжало стекло. «Ой, это Митрий!» — подхватилась бабушка.

И правда, это был отец.

Худющий — щека к щеке прилипла. Глаза глубоко запали. Редкой бородой поросло лицо. Длинный порванный пиджак, зелёные галифе и ботинки без обмоток. На голове грязная соломенная шляпа.