Протарахтели на лыжах по наезженной улице. Выбрались в поле. Свернули влево, чтобы напрямик идти до Осняков.
Снег мягко прогибался, кряхтел, как старый дед, но лыжи скользили свободно. Из белого марева вынырнуло старое кладбище. Виднелись только почерневшие поникшие кресты. А могилы сровняло снегом.
Мне стало ещё тоскливее.
Как, почему, зачем такая жестокость природы? Утратить все это: родных людей, их голоса, белый снег, бескрайнее поле, мглистое небо… Мне было нестерпимо горько видеть необозримый простор степи, слушать тихую песнь ветра, лёгкое поскрипывание лыж и бодрый голос Грицка, что беспечно выводил: «А жизнь остаётся прекрасной всегда — состарился ты или молод…»
Ветер понемногу разгулялся, то толкал в спину, то холодил лицо, то щекотал бока. Наконец смилостивился и стал ровно дуть нам в спину. Но это было коварное дружелюбие — ветер был южный. Снег быстро превратился в липкую вату, которая стала налипать на лыжи. Сперва мы сбивали его резким ударом лыж о снег. Потом соскребали пальцами. А он лип и лип, упорно и неумолимо.
Тогда мы махнули рукой и пошли на лыжах пешком — как аквалангисты в своих ластах по берегу. Только наши «ласты» были длиннее и увесистей. И с каждым шагом тяжелели. Немного погодя мы шли уже на снеговых котурнах. И не было сил их поднимать.
Стоим, тяжело дышим. От нечего делать порылись в своих карманах.
И Грицко вытащил маленькую финочку. Сам удивился, откуда она. Наконец вспомнил — отобрал на вокзале у какого-то плюгавого юнца, который приставал к девчатам, угрожал финкой.
Очистили спрессовавшийся до камня снег. Двинулись дальше.
Через десять минут история повторилась.
И ещё раз. И ещё, и ещё!..
Мы выбились из сил. Бросили наземь палки, лыжи. Сняли шапки. С них густо валил пар. А по телу бежал пот.
Затуманенными глазами глянули вперёд.
На горизонте едва маячили Осняки. Из снегового простора выглядывали только верхушки тополей.
Оглянулись назад.
Наше село ещё совсем близко. Вон высится лысоголовый бугор. Пригибает ветер синие дымы над хатами. Слышен даже собачий лай.
Переглянулись молча с Грицком. И встали на лыжи, решительно двинулись вперёд. Возвращаться не хотелось. Какой-то упрямый азарт охватил нас.
Но азарт азартом, а мокрый снег — это мокрый снег. У нас уже и руки не поднимались, чтоб счищать его с лыж. И ноги не поднимались, чтобы тащить эти пудовые снежные котурны.
Сняли лыжи, вскинули их на плечи. Побрели пёхом.
Но если б в сапогах, так было б ничего. А мы в ботинках. Скоро в них столько набилось снегу, что ногам стало тесно. Ну и холод, конечно, пробирал ноги до костей. Противнейший мокрый холод.
Скинули ботинки, долго выковыривали из них снег. А ноги тем временем леденели на ветру. Обулись снова. Будто всунули ноги в лужу. Снова надели лыжи. И поковыляли чудноватой походкой — словно сдуру утаптывали в поле снег.
Возле железнодорожной лесной полосы как снопы свалились на оставленную кем-то охапку сена. Лежали, отдувались, слова не могли вымолвить. А тут ещё и желудок, до сих пор несмело напоминавший о себе, заговорил во весь голос. Мы вывернули все карманы. Нигде ни крошки! Вот это собрались в дальнюю дорогу!
— Давай вон ту сороку поймаем, — хрипло и не очень шутливо предложил Грицко. — Французы же ели их в Москве, когда припекло.
Я глянул на сороку. Она, чиркая снег крылом, собирала рассыпанный овёс и одним глазом настороженно косилась на нас.
И тут мне внезапно вспомнились мои совсем недавние тяжёлые переживания. Но чудо: сейчас думалось обо всех этих грустных вещах как-то спокойно, будто они меня и не касались. Не верилось, что часа три тому назад я был в неутешном отчаянии. Куда явственней думалось теперь про горячий борщ, про тёплую печь, к которой было бы так здорово припасть намокшей спиной, уже окоченевшей от неподвижного лежания.
Уж мы и сами не знали, как добрались до села. Когда приковыляли на первую улицу Осняков, не поверили. Закричали «Ура!».
На твёрдой, укатанной дорожке лыжи норовили разъехаться в разные стороны, скользили даже слишком сильно…
И мы, собрав все силы, бодро прошествовали селом до хаты Грицковой тётки.
Прислонили лыжи к высокому тополю, который стоял посреди двора, ввалились в тёмные сени, нащупали щеколду, толкнули дверь в хату.
И чуть не попадали — около порога двое детишек из деревянных брусочков ладили какое-то сооружение. Мы за него зацепились, повалили. Дети подняли рёв. Мы порылись в своих карманах. Грицко вынул синий карандаш. А я покраснел — у меня никакого гостинца…