— Наконец-то! Грицко пожаловал в гости!
Мы подняли головы. В дверях хатенки, сложив руки на груди, стояла совсем молодая женщина. Гибкий девичий стан, пшеничная коса, лукавые очи.
Скоро на столе сердито шипела полная сковорода яичницы на сале, исходила прозрачными слезами заиндевелая капуста.
Мне было как-то особенно покойно в этой хате. Невольно улыбаясь, смотрел я на подсинённые стены, на рушники, вышитые красными и черными нитками, на весёлую тётку Марию, на серьёзных малышей, которые снова возвели свою постройку и, сопя, упрямо ставили на её верхушку трубу-карандаш.
Говорили о погоде, о тёткиных родичах в нашем селе. Тётка Мария рассказала про своего мужа Максима, который работает на тракторе.
— Все ему нужно, — сетовала и гордилась тётка. — Вот на дороге машина застряла, пошёл вытаскивать.
Уже на закате дня мы выбрались к Любе.
Я упирался. Грицко просто тащил меня.
На улице подмораживало. Смачно хрустели комья снега под ногами.
В Любиной хате тепло желтели окна. К нам под ноги выскочил чёрный пёсик. Облизал нам руки, щеки, носы, жалобно заскулил — стал проситься в хату.
Постучали. Молчок. Подождали немного и толкнули дверь.
— Ой!..
Кто-то прытко метнулся на печь, только голые пятки мелькнули.
«Люба!» — догадался я.
Мы деликатно постояли на пороге, пока она там, на печи, приходила в себя от неожиданного визита.
Пришла в себя, но не слезает. Только голову высунула, сверкает испуганными глазами. На щеках — румянец.
— Ой, откуда вы?
— Да из лесу. Ветром нас принесло, — надул губы Грицко. — А ты что, вместе с курами на насесте?
Нет, — уже смелее смотрят Любины очи, — по хозяйству… дрова рубила.
Скрипнула дверь. Зашла тётка с большой охапкой дров. Грохнула их к печке. Сняла платок, что сполз ей на лоб. На нас глянули в точности Любины глаза, только поблёкшие.
— Ого, аж два зятя в хату, — поздоровавшись, весело сказала тётка.
Люба мигом скрылась на печи, оттуда зашикала на мать.
— Идём за дровами! — толкнул меня Грицко.
Опрометью выскочили на двор. Пообещали дрова переносить.
Перенесли. И ещё порубили узловатый комель на поленья.
Люба спустилась с печи. Мы сели на полати и стали играть в домино. Ели мочёные вкусные яблоки.
На душе было так легко, будто я выздоровел после тяжёлой болезни.
На Любу я только краем глаза поглядывал. Но видел, чувствовал её все время. Даже тогда, когда смотрел в окно, где стеной стояла сине-чёрная ночь.
У Любы играли на щеках ямочки. Она рассказывала о первых впечатлениях от школы. Их, студентов первого курса пединститута, знакомили с учениками и учительской работой.
— Один мальчик из первого класса говорит: «А где же ваши конфеты? Что это за гости?..»
Мы посмеялись. И у меня, и у Грицка оказалось на памяти тоже немало разных историй.
Так не хотелось идти из хаты! Но старые часы на стене — с замком вместо гири и одноглазой совой на циферблате — уже натикали десять.
Люба вышла проводить нас. Стояла возле меня в накинутом на плечи пальто, дрожала.
Я долго возился с креплением. Долго натягивал рукавицы. Грицко уже был за калиткой.
А мой язык будто онемел.
Тогда Люба отважилась. Наклонилась к моему уху, дохнула теплом:
— Я послезавтра… буду у Кати…
И тут же метнулась в хату. Только щеколда громко звякнула.
Словно на крыльях вылетел я в поле.
А там нас с Грицком подхватил ветер. И понёс, понёс по насту! Успевай только ногами двигать да палки переставлять!
Поживившись где-то доброй пригоршней колючего снега, ветер неутомимо гнал её по звонкой, будто стеклянной поверхности поля.
И под этот неутихающий шорох сладко и тревожно думалось о Любе. И о той жизни, которой ещё так бесконечно много впереди.
А над нами, на страшной высоте, наперегонки с призрачными клочьями туч катился серебряный месяц. На его добродушном лице играла по-весеннему таинственная улыбка…
Трое и весна
Какой же это урок, если он — последний в четверти? Да ещё когда учительница раздавала табели и каждый, нетерпеливо пробежав глазами свой, заглядывает в соседов: не обскакал ли его сосед, не гуще ли у него четвёрок и пятёрок? И солнце, выбившись из серых, точно перепревшая солома, туч, тоже заглядывает в класс и как бы приглашает: ну-ка, мальчики и девочки, оставьте все премудрости науки и бегите скорее под мои тёплые лучи.
Учительница Мария Игнатьевна вместе со всеми поворачивает голову к окнам, освещённым ярким солнцем, улыбается прищуренными под очками глазами. И неожиданно вместо слов, которые мы с таким нетерпением ждали: «Ну, а теперь по домам», говорит: