Выбрать главу

А может, и лучше. Таинственней. Сюда не долетает ни звука. Только слышно, как сосны ловят кронами ветер, а он шумно вырывается из их объятий и летит дальше. А небо смотрит сверху белёсыми очами-тучками в зеркальную воду.

Вода — холодная, свежая, настоянная на цветах и смолистой хвое, — тычет и не тычет. И кажется порой, что это стекло, по которому то и дело скользят паучки, а опустишь в ручей ноги — их поглаживает, ласкает течение.

Девочки сидят молча и думают. О чем — и сами толком не знают. В душе у каждой столько всего, что вряд ли расскажешь словами. А может, и не нужны слова? Может, лучше просто сидеть и смотреть на тихую воду, в которой опрокинулось небо, деревья, кусты? Тогда и на душе становится мирно, и тихо, и светло от мечты, уносящей тебя за собой.

Однако Ире трудно долго сидеть в неподвижности и молчать. И она восклицает:

— Ой, девочки, как же здесь хорошо! Сосны шумят, плывут облака, паучки бегают… Когда я прихожу сюда, мне даже домой не так уж сильно хочется…

Тая и Нина украдкой вздыхают. И зачем она вспомнила про дом? Так было хорошо… Но воспоминаний, разбуженных Ириными словами, уже не прогонишь. Даже если смотреть не мигая на неутомимых паучков, которые затеяли шальные гонки, так что вода подёрнулась тоненькими морщинками.

А Ира, почувствовав, как изменилось настроение подруг, пробует прогнать воспоминания.

— Тая когда-то вас очень боялась, — смеясь говорит она, обращаясь к паучкам. — Правда, глупенькая?

Паучки не отвечают, они не умеют говорить, а Тая, чуть-чуть улыбаясь, думает о своём. И ей кажется, что это было уже так давно…

2

Отец с тревогой смотрел на дочку. Тает на глазах. Осунулась, стала вялой, медлительной. То, бывало, весь белый день гоняет по двору, все закоулки и кустики облазит, играя с мальчишками в отчаянные военные игры. А теперь из комнаты ни ногой — то сидит и читает книжку, то лежит на диване и неотрывно смотрит в пустой угол. А за окном сияет солнце и от шумной мальчишечьей «войны» жалобно вздрагивают стекла…

Положив на Таин лоб большую шершавую ладонь, от которой остро пахло окалиной, отец взволнованно спросил:

— Донечка, что с тобой? Или кто обидел? А может быть, захворала?

Тая подняла на отца большие карие глаза, пожала худенькими плечами.

— Просто полежать захотелось…

Отец отошёл, комкая в руках рыжую от ржавчины кепку.

Из стареньких настенных часов стремительно выскочила кукушка, шесть раз хрипло прокуковала и спряталась, хлопнув дверцами. Отец вздрогнул, провёл рукой по лицу, рывком надел кепку и вышел. Надо идти на завод. Там только начали выпускать новые трубы, такие огромные, что Тая свободно могла бы войти в одну из них, почти не сгибаясь.

Шаги отца затихли на лестнице, и Таю снова обступили воспоминания. В который раз в памяти возникла мама: её мягкие тёплые волосы, что пахли разогретой на солнце ромашкой, вспомнилась маленькая родинка на её щеке…

А потом зазвучала мамина песня. В той песне высоко в небе летели на юг журавли и тоскливо курлыкали: «Кру-кру-кру, на чужбине помру, пока море перелечу, крылышки сотру… Кру-кру-кру…»

От этих воспоминаний, и особенно от песни, Тае стало так горько, что комок подступил к горлу. Она заставила себя встать и побрела к окну, хотя ноги казались чужими.

За окном ещё шумели последние дни лета. На соседнем балконе у тёти Маши взялся багрянцем дикий виноград, каждый листик будто налился красным вином. Пышно цвели на клумбе золотистые георгины, в решетчатом закуте выставляли медовые бока дыни. В чистом, будто вымытом, небе высоко-высоко летали птицы. Они парили, нехотя взмахивая крыльями, и Таины глаза с грустью следили за ними…

Отец на следующий день привёл врача, седого старичка в очках, которые он почему-то носил на лбу и только тогда спускал на глаза, когда выписывал рецепт. Старичок со всех сторон прослушал и простукал Таю, дотрагиваясь до неё холодными как лёд пальцами, ничего не сказал и вышел с отцом в кухню. Тая на цыпочках подкралась к двери, навострила уши. Но разобрала только одно слово — лёгкие…

Потом они с отцом пошли в больницу. Там её ввели в необычную, тёмную комнату — тёмную среди бела дня! — и поставили между двух щитов. Что-то щёлкнуло, загудело, заскулило… Выйдя на свет, Тая долго жмурилась…

— Папа, чем я заболела, скажи? — спросила она отца, когда они возвращались на трамвае домой. Она почему-то не могла унять дрожь.