И как бы не слыша Тамариных пылких заверений, что у неё есть в чемодане блузка с длинными рукавами и брюки, я покатил на улицу, словно проверяя велосипед.
А когда вернулся, Тамара, надув губы, бродила по саду и сердито отбрасывала носком туфли яблоки-падалицы.
«Ну и пусть, — храбро подумал я. — Пусть посердится…» А где-то в груди будто бы кошка царапнула острым коготком.
Утром надо было встать раньше матери. Иначе она, поскольку в доме гости, могла и не отпустить меня в столь далёкое путешествие за динамкой. Я понимал, что сделать это тяжело: люблю поспать, особенно перед рассветом.
Но тут я встрепенулся. Есть ведь и другой выход.
И я воспользовался им.
Когда все уснули, я тихонько взял одежду и перебрался в хлев, на мягкое душистое сено, скошенное в нашем саду. И заснул спокойно, зная, что утреннюю зорьку не просплю.
И не проспал. Потому что петух вскочил на жёрдочку, прямо над моею головой, и так загорланил, что у меня потом ещё долго в ушах звенело.
Я вышел, протёр глаза и не поверил им.
Вокруг все было седым, словно охваченное морозом. Седые яблоки в саду, седая трава, седое небо, даже красное железо на крыше нашего дома поседело.
Селом неторопливо плыл клочковатый туман.
И мой велосипед будто бы покрылся изморосью. Я дотронулся до него. Ладонь стала мокрой. И тут я сообразил, что это серое — не что иное, как роса, густая, крупная.
Я скоренько насобирал яблок и груш, пощупал, на месте ли деньги, часы. И вывел велосипед со двора.
На дороге остановился, с какой-то непонятной грустью оглянулся на хату.
«Я ведь ненадолго. А когда привезу динамку и Тамара увидит, как сильно бьёт фара, то сразу перестанет сердиться… Весь вечер буду катать… К бахче повезу и самую большую дыню куплю… или выпрошу…»
Но все-таки было жаль, что Тамара вот этим росистым утром не сможет проехаться со мной на неслышно бегущем велосипеде.
Велосипед послушно сорвался с места.
И тут моё настороженное ухо уловило чей-то крик.
«Неужели мать?» — похолодел я. Но голову — хочешь не хочешь — повернул.
По дороге бежала Тамара, размахивая голубым платком. Та-ак… Хорошо, хоть не мать. Слегка передохнул.
Подскочила запыхавшаяся, взволнованная.
— Ты куда?
Что тут придумаешь? Надо говорить правду.
— К вам, в Вильшанивку, за динамкой… Сегодня же вернусь!
— Ой, и я с тобой! — обрадовалась Тамара. — Я так по бабушке соскучилась, — доверчиво призналась, — будто год мы с ней не виделись.
Я молча смотрел на велосипед, на свои ноги, потом глянул на длинную серую ленту дороги, терявшуюся в пшенице. Да, путь мне предстоит неблизкий.
— Может, у тебя денег не хватит? — заглянула мне в глаза Тамара. — Так я дам — разобью копилку. Она у меня совсем не красивая: толстая лупоглазая кошка… И хочешь — я тебя буду везти?
— Да садись уж, — буркнул я. Тоже ещё выдумала: «я тебя буду везти»… Сперва научилась бы ездить толком!
Тамара ёжилась от утреннего холода, и я, одной рукой придерживая руль, второй снял с себя куртку, небрежно накинул на неё…
Странно: вечером возил Тамару — не то чтоб было тяжело, но все-таки ощутимо. А сейчас Тамара — словно пёрышко, словно и не сидит никто на раме. Да нет, чувствуется, конечно, что она сидит, но только не её вес.
Я ехал все быстрее и быстрее. Но все же одна неприятная мысль теснила грудь, не хотела отставать.
— Тамара, ты не думай, что я ради… копилки… Бабушка ведь, говоришь, скучает…
Тамара, будто не услышав меня, вскрикнула восторженно:
— Посмотри, посмотри, как хорошо! Выглянуло солнце, и все жёлтое-жёлтое! Только небо голубое и как будто бездонное…
Я невольно покосился на поля, и в моей груди неожиданно вспыхнула неизведанная, непонятная радость…
Однако я ничего не сказал, только сильнее нажал на педали.
Товарищ первый помощник
Дороге, казалось, не будет конца. И чем дальше, тем тяжелее становилось крутить педали. А там и солнце поднялось и принялось колоть мою взмокшую спину жгучими лучами. Украдкой обернувшись, я заметил над спиной белёсый завиток пара.
Тамара уже не вертела головой во все стороны, а молча смотрела на серую дорогу, что лениво распрямлялась, словно потягивалась после короткого летнего сна.
Немного погодя Тамара легонько заёрзала. Оно и понятно. Разве усидишь долго на тонкой раме? В моей душе беспокойно зашевелилась жалость, но остановиться, дать Тамаре пройтись я никак не мог: ещё подумает, что выдохся. Пусть сама попросит.