Я закрылся на три дня в комнате. На ключ, никогда раньше этого не делал. Я не открывал никому. Я не впускал даже чёрного кота, которого стал подкармливать. А ведь он ни в чём не виноват, хотел войти и лечь на диване, как уже привык. Я не ел ничего, пил только из бутылки для полива цветов. Тогда в человеке бурлят разные мысли. Странным стечением обстоятельств замечается старый нож. Напряжение растёт. Агрессия является единственным позитивом. Если ты чувствуешь агрессию, то радуйся. Агрессия взывает к действию. Ты что-то ещё пытаешься. Но вот уже нет сил, ты впадаешь в отупение. Не такое-то и притворное. Смотришь тупо на потолок, гасишь свет, хочешь, чтобы было темно. Только тогда ты можешь убежать в воспоминания. Во что-то, чего никто и ничто не в состоянии у тебя отобрать. Что с того, что они самая болезненная вещь в этой ситуации? Ты возвращаешься к этому подсознательно. Ты пробуешь хоть мысленно что-то изменить. Повлиять на кого-то. Построить себе лучшее будущее, изменяя прошлое, изменяя людей. Даже если ты не хочешь изменить себя, ты хочешь каким-то образом повлиять на то, чтобы было лучше. Время от времени нельзя уже ничего сделать, кроме как развести руками и закрыться в комнате. Тогда остаётся подсознание. Всю жизнь это стремление к тому "чтобы было лучше". Всё время подсознательно ищется счастье. Даже когда человек счастлив, ищет более сильных раздражителей. Всегда ему мало. В свою очередь, когда страдает от так называемого недостатка счастья, другими словами, жизнь даёт ему крепкого пинка в задницу (так, что летит вверх тормашками!), а потом вдруг появится что-то непредвиденное, совсем, казалось бы, бескорыстное, и счастье вырастает до мифических размеров. Проблема в том, что то, что приходит быстро, любит так же быстро смытся. Тогда человек чувствует себя обманутым. Не то, чтобы для него такой финт был чем-то новым, утверждается только в своем убеждении, погружается в тоску ещё больше.
Я уже не видел никакого выхода. Я хотел умереть голодной смертью (не смог придумать ничего более оригинального). К сожалению, какие-то паршивые курьеры из банка вышибли дверь. Потом, как в тумане, я помню больницу. Описание будет тошнотворным. В общих чертах вся эта весёлая история подобна хозяйственному мылу, притворяющемуся сладким шоколадом. Не будет красивых описаний, быстрого действия.
Я помню кровать. Белая кровать. Какое-то капельное вливание и такая странная медсестра. С большим шрамом на щеке. Ещё совсем свежим.
— Откуда у вас этот шрам? — спросил я хрипло. Еле выдавил слова из горла. Чувствовал привкус каких-то странных лекарств.
Посмотрела, не наблюдает ли кто, и наклонилась ко мне:
— Ты, придурок, не задавай мне такие вопросы! Ты думаешь, что если тебя молоденькая бросила, то ты можешь помирать? Что ты, тупица, знаешь о жизни? Пуп мира! Думай время от времени о других. О твоих друзьях, которые привезли тебя сюда.
"О моём сыне", — подумал я.
Смотрел ей в глаза. Я не знаю почему, но я презирал эту женщину. С некоторых пор я презирал людей. Сейчас я смотрел ей в глаза и презирал каждого самого маленького человечка, который когда-либо бросал на меня мимолётный взгляд, часто обычный, незлой и участливый. Но я этого не терпел. Я всегда смотрел таким образом, что отводили взгляд и шли дальше. Не оборачивались. Так должно было быть и в этот раз.
— Иди лучше свари непересоленный суп, девочка.
Не выдержала. Сильный удар открытой рукой пришёлся по моей впалой, костлявой щеке. В этот момент в комнату зашёл врач. Успел заметить поступок своей сотрудницы.
— За мной, — скомандовал ей. — А вы, — обратился к трём остальным врачам, — осмотрите его.
Я помню её взгляд. Знала, что её уволят. Другая медсестра мне сказала потом, что "эта уже больше не будет здесь работать". Сказала ещё, что "эта" украла из госпиталя стопроцентный амфетамин.
Бывает.
Возвращаясь к моему жалкому положению… Однажды ночью я решил бежать из больницы. Как потом оказалось, я попал из огня в полымя. Ну, об этом будет потом. Я оторвал приклеенную иглу от вены и переоделся в нормальную одежду. Выбрался осторожно в коридор. Было пусто. Всё прошло очень легко. Через минуту я уже вошёл в лифт и без проблем убрался из больничных стен. И куда теперь? Сел на лавочке под каким-то деревом. Не видела меня. Как раз расчёсывала волосы и пела песенку. По щекам покатились слёзы. Бывает…
Да. Я заплакал. Я, бесчувственный сукин сын, который обходится с людьми, как с тряпками: вытер и в мусорную корзину. Я не осмелился крикнуть, сказать слово. Чепуха! Подозреваю, что даже если бы повесился на дереве перед её домом и болтался так смешно, как какая-то куколка, которой кто-то дал цианид вместо каши, то ничерта бы не произошло.
Время от времени так уж есть, что цель деградирует. А у меня так почти всегда — чем больше я стараюсь, чем больше заинтересован, тем больше не выходит! Я не знаю, какую я должен найти мотивацию, если жизнь ставит подножку при каждом, самом крохотном шаге к нормальной жизни. В конце концов, человек должен знать, ради чего ему с кровати стоит спускать ноги, а тем более выходить из дому. Чтобы мог к кому-то пойти, чувствовал от кого-то поддержку, заинтересованность и сочувствие. Заедает меня одиночество.
Ну вот, вышел я из этого госпиталя. Но далеко не ушёл. Конечно вы надеялись продолжения истории жизни пьяницы и дегенерата? Ничего подобного! Ничего я не помню. Помню только, как кто-то меня стукнул по голове, и я опять оказался в больнице в два часа ночи с температурой чуть-чуть выше нуля. Потом я приземлился в психушке. Давали мне какие-то тесты. Или я нормален, или что-то в этом роде. Я отмечал самые дурацкие из возможных ответов. Шустрые психиатры составили обо мне не очень похвальное мнение. И я попал в какое-то забытое Богом и дьяволом учреждение за двести километров от нашего города.
Странно, только через два дня меня привезли обратно и отпустили домой. Кажется, я плохо влиял на их пациентов своей депрессией и логикой.
Вспоминаю Дина и понимаю его. Смешно и горько этот весь мир выглядит. Люди идут, а я слышу их мысли. Всегда я завидовал Гибсону, который в одном из своих фильмов слышал женскую мысль. Сейчас я в подобной ситуации. С той лишь разницей, что слышу только наихудшие пакости. Все выглядят, как ходячие призраки, призраки, которые взаимопроникают".
Августа выглянула из ванной. В прихожей как будто что-то упало, или хлопнула дверь.
"Может быть, это Витя пришёл?"
Нет, ошиблась. Послышалось. Вернулась в ванную, потому что была вся мокрая, и завернулась в махровое полотенце. Потом натянула белые трусишки и, растрепав влажные волосы, вышла в комнату. Там было душно. Да, вон какие тучи на небе: будет дождь! Взяла одежду и отправилась одеваться на застеклённую зеркальными стёклами лоджию. Всегда делала это на лоджии, совершенно не подозревая, что стёкла не всегда непроницаемы для посторонних взглядов, а мальчишки из многоэтажки напротив её заметили. Многие из них каждый день уже с семи часов сидели возле окон, чтобы увидеть и посмотреть. А видеть и смотреть было на что: у Августы — такой молоденькой девушки — было изумительное тело. Отличная фигура, чудесная грудь и ровный загар.
"Прекрасная купальщица!" — прозвал её какой-то малолетний эрудит.
"Прекрасная купальщица!" — повторяли все они, кусая губы и щуря глаза.
Некоторые из них обзавелись даже сильными биноклями, а всем она снилась в совсем недетских снах. Августа не знала об этом. Не знала, что стала первой девушкой этих подростков! Если бы знала, то повесила бы в лоджии занавески. А может быть — и нет…
Но сегодня вдруг швырнула одежду на диван, распахнула окно, выглянула на улицу. Где тучи? Чудеса! Прекрасное солнечное утро — одно из таких, когда человеку хочется жить, даже если нужно срочно решать проблемы, накопившиеся в худшие дни. Обычно она включала радио или любимую запись. И танцевала до головокружения. Потом, уставшая, но смеющаяся, падала на мягенький ковёр, лежала на нём со счастливой улыбкой и только через несколько минут строго хмурила брови, как ответственная бизнес-вумен. И в образе этой самой БВ съела бы лёгкий завтрак и отправилась бы завоёвывать мир. Это ведь так просто.