— Барс! — воскликнул мулла, пока Пулат ставил чашку на дастархан, и, не разгибаясь, пятясь, пошел к двери. — Если и остальные джигиты в кишлаке такие же, значит, есть правда на земле! Эх, десять тысяч бы таких парней светлейшему, он бы показал этим гяурам — большевойям, как посягать на священный трон!..
С тех пор, как мулла переступил порог михманханы, бая одолевал вопрос: «Зачем он сюда приехал?» Он понимал, что священник такого ранга, как Халтаджи, не заявится в забытый богом Кайнар-булак просто так, его, очевидно, привело сюда очень важное, требующее личного его присутствия, дело. Бай знает, что мулла живет в бекстве давно, пожалуй, лет двадцать, и за все это время еще ни разу не удостаивал своим посещением эти края, хотя и не забывал о них — каждый год его мюриды появлялись в кишлаке, чтобы увезти причитающуюся ему десятую долю с доходов кайнарбулакцев, которую собирал местный мулла Кабул. Кстати, этот Кабул и муллой настоящим не был, один смех и только, ни рыба ни мясо, как говорят. Просто узнали, что он когда-то недели три, что ли, ходил в медресе, потому и поставили муллой. Правда, пять молитв дня Кабул знал наизусть, а вот прочитать «Хафтияк», скажем, или написать тумар — так ни в зуб ногой! А уж про то, чтобы молитвой вывести хворь из больного, и говорить не приходится, ничего такого Кабул не знает. И все же Кайнар-булак, хоть крошечный и нищий, считается кишлаком и потому, конечно, не может быть обойден вниманием аллаха. Да и то сказать, умрет кто, надо джаназу прочитать — Кабул это делает с горем пополам, родится кто — имя ему надо дать. Опять же без него не обойтись.
— Прошу вас, дорогой гость, — сказал бай, протянув мулле большую мозговую кость баранины и чуточку подвинув к нему чашку с пловом, — отведайте нашего горного плова. Извините, если что не так, тут его и приготовить-то толком не умеют.
Халтаджи не заставил повторять просьбу дважды. Его тощие длинные пальцы, словно грабли, собирали под себя огромную горсть рисинок с кусочками мяса и удивительно легко отправляли в, казалось бы, бездонный рот. Гости и хозяин ели молча, а когда в чашке осталось совсем немного, мулла вытер жирную руку о дастархан и, вытянув ноги на курпаче, облокотился на круглую ватную подушку — люлю. Несколько раз сыто отрыгнул, вытащил из кармана серебряную зубочистку и стал ковыряться ею в своих редких желтых зубах, сплевывая во все углы михманханы кусочки мяса и рисинки. После плова Халтаджи отправил своих за все время не проронивших ни одного слова спутников спать. Это были молодые, примерно одних лет с Пулатом парни, только богато одетые.
— Не виновен спросивший, домла, — произнес бай, протянув ему пиалу свежего чая. — Какими ветрами вас привело в столь поздний час в нашу глухомань? Может, на кекликов и архаров поохотиться захотелось, так я для вас найду и мильтыки, и проводников, и мергенов, пошлю с вами своего Артыка, он в этих краях все тропы джейранов знает, ему ведомы места, где во множестве водятся кеклики. А сейчас они жирны, как откормленные бараны, таксыр!
— Нет, бай-бобо, — устало ответил мулла, — я приехал к вам гонцом эмира, да продлит аллах его жизнь. Приехал просить вас исполнить долг мусульманина и верного слуги повелителя нашего. Народ Бухары, неблагодарная чернь, продался гяурам и этим самым… младобухарцам, и вместе с ними поднял оружие против самого трона. Но эмират ведь — это не только Бухара, а и тысячи кишлаков, раскинувшихся от Черных песков до вершин Памира, это сотни тысяч верных знамени ислама правоверных слуг его. Они, все как один, поднимаются на защиту своей веры, своих домов и стекаются под священные знамена газавата, и уже убивают проклятых гяуров, где бы ни встретили их! Огнем и мечом! Павший на поле брани, бай-бобо, попадет в рай. Трижды открыта ему туда дорога за это богоугодное дело! — Потом добавил: — Я очень устал, бай-бобо.
Сиддык-бай сам постелил гостю и вышел из михманханы. Вскоре там погас свет коптилки, а к баю сон уже не шел. Закутавшись в халат, он устроился на чорпае и начал размышлять над сообщением муллы. «Кто это такие, большевойи? — думал он. — Почему они посягнули на священный трон эмира и прогнали его из родного города? Где он сейчас, светлейший из светлых? Что несут гяуры в кишлаки?»
Для бая трон эмира казался таким же незыблемым и вечным, как и небо над головой, как его родные горы, молчаливые и гордые, и вместе с тем такие беззащитные, что без настоящих джигитов сразу могут стать добычей неверных. Только при одной этой мысли его сердце было готово разорваться на части. Он даже в мыслях не мог допустить, что найдется такая сила, которая решится посягнуть на устои трона. А теперь, вот, судя по рассказу муллы, оказывается, сам народ сделал это, да еще и самых заклятых врагов своих — гяуров призвал в помощь. Непонятно что-то, совсем непонятно! Сиддык-бай задавал себе вопросы и ни на один из них не находил ответа. Не мог, потому что не знал, кто такие эти самые большевойи, ни разу не встречался с ними и, тем более, не сидел за одним дастарханом. А ведь люди-то познаются в беседе. Да и о самом эмире, признаться, он имел самые смутные представления — никогда не видел его, как и не бывал в его белокаменном городе, хотя всю свою жизнь считался верным его слугой. Он собирал для него подати и, когда открывалась тропа, снаряжал караван в Байсун. Бека он тоже не знал, потому что тот не водил дружбу с такими бедными баями, как Сиддык-бай. Да и какой, если разобраться по существу, он бай? Просто дехканин, может, чуточку лучше других устроившийся в Кайнар-булаке. Как и все, с утра до вечера он работает. То в поле, то в арчовой роще. Сыновья вот подросли, стали рядом, и изобилие вошло в дом, самый лучший в кишлаке — большой, каменный, огорожен высоким забором. За трудолюбие, за то, что живет лучше других, и даровал ему эмир свою милость — доверил собирать подати, да еще и в «баи» возвел.