И вот мир, тот мир, в котором прошла вся жизнь бая, если верить спящему в михманхане мулле Халтаджи, разваливается, как ветхая мазанка при землетрясении. А может, эта старая лиса с жидкой, как у паршивой козы, бороденкой, шутит, хочет испытать крепость нервов хозяина? Ведь такие шутки, говорят, уже случались с самыми верными слугами светлейшего, дай ему бог вечного процветания, эмира Алимхана. Особенно с тех пор, как появились эти младобухарцы, сгори они живьем в аду! Пошутит мулла Халтаджи, выведает у кого какое настроение, а уж потом, говорят, самые болтливые гниют в зиндане живьем. Перебрав в памяти весь свой разговор с муллой и не найдя там ничего крамольного, он мысленно произнес: «О, аллах, пусть все то, что сообщил мулла, окажется шуткой!». Свернувшись калачиком, он и уснул тут же, на чорпае…
Проснулся рано. Солнце только поднялось, и потому склоны гор на западе казались залитыми яркой и очень жидкой кровью, которая, словно пленка, покрыла саи, голубые рощи арчи и снежные шапки. Казалось, горы эти — огромный костер. На супе под чинарой в центре двора о чем-то спорили сыновья Пулат и Артык, грузный смуглый парень с огромными ручищами. Его лицо было менее привлекательным, чем у Пулата, но, как и всякое молодое лицо, оно обладало теми достоинствами, что присущи молодости. Увидев направившегося к ним отца, парни привстали и в мгновенье прекратили разговор. Бай подумал, что ребята, видимо, вели речь об эмирском добре, ведь, снаряжая караван, он не давал покоя ни себе, ни им. Сыновья понимали тревоги отца и не обижались на него — работали не покладая рук.
«Несчастные, — подумал он, вспомнив разговор с муллой, — они и не знают, что скоро их беспечному веселью может прийти конец, что станут они рабами гяуров!» Сердце старого бая вздрогнуло при этой мысли, сжалось в комок. Но сыновьям он постарался не выдать своих чувств и, подойдя к ним, как всегда, полуигриво спросил:
— О чем спор, дети мои?
— Я никак не могу понять его, отаджан, — воскликнул Артык, как старший, — что за душа в нем сидит! Ну, прямо девушка!
— Не девушка, а человек, — упрямо ответил Пулат. — Зачем лишать жизни того, кому богом она дана? Поэтому я и отпустил твоего кеклика. Хорошо, что еще вовремя успел, а то бы задохнулся он в твоем силке.
— Вечный спор, — махнул рукой бай, — о добре и зле. И оба вы правы, сыновья. Каждый по-своему, конечно. Согласен с тобой, Пулатджан, — нельзя лишать живое существо жизни! Но и ты прав, Артыкджан, — кошка создана для того, чтобы ловить мышей!..
Много общего видел бай в сыновьях. И тот и другой беспрекословно исполняли родительскую волю, уважали старших, были трудолюбивыми, смелыми и, каждый по-своему, отчаянными. Но, наверное, и нельзя быть иными, когда тебе двадцать и чуть меньше? Оба они нежно любили свою мать и сестренку Гульсум, девушку на выданье, стройную, как газель. И вместе с тем сыновья во многом были непохожи друг на друга. Артык был отчаянным, ни перед чем не останавливался, чтобы достигнуть своей цели. Особенно это проявлялось на тоях или на охоте. Чем больше он терпел поражений, тем яростней становился. Он мог уйти по следу архара в такие дебри, откуда другой ни за что уже не вернулся бы сам, заблудившись в бесчисленных чащах арчи, саев и адыров. А он… Похудевший и изможденный, в одежде, превратившейся в лохмотья, возвращался в Кайнар-булак, неся на плечах добытого зверя. Один вид кровоточащей раны джейрана приводил его в безумный восторг, глаза зажигались огнем. Вместе с тем, Артык всегда оставался нежным, любящим и послушным сыном. «Вероятно, одно не исключало другое», — думал Сиддык-бай.