- Сколько лет... должно быть... прошло больше двадцати лет!
Дикштейн механически пожал протянутую руку, понимая. что оказался в отчаянном положении, и постарался взять себя в руки.
- Вроде так, - пробормотал он. - А что вы тут делаете?
- Я живу тут. А вы?
- Вот-вот уезжаю. - Дикштейн решил, что ему надо как можно скорее уносить ноги, пока не случилась какая-нибудь беда. Клерк протянул ему счет, и он нацарапал "Эд Роджерс". Нат глянул на часы: - Черт, мне нужно на самолет.
- У отеля стоит моя машина. Я подброшу вас до аэропорта. Мы должны поговорить.
- Я заказал такси...
Хассан обратился к портье.
- Отмените вызов... и заплатите водителю за беспокойство. - Он протянул несколько банкнот.
- Я в самом деле спешу, - пробормотал Дикштейн.
- Так двинулись! - С этими словами Хассан подхватил чемоданчик Дикштейна и вышел.
Чувствуя себя совершенно беспомощным, в глупом и непонятном положении. Дикштейн последовал за ним.
Они уселись в его потрепанную двухместную английскую спортивную машину. Когда Хассан выводил ее в поток уличного движения с места, где стоянка была запрещена, Нат украдкой изучал его. Араб изменился, и сказались на нем не только годы. Седина в усах, раздавшаяся талия, хрипотца в голосе - всего этого можно было ждать. Но появилось и нечто другое. Хассан всегда казался Дикштейну архитипичным аристократом. Двигался он неторопливо, демонстрируя подчеркнутую бесстрастность, и легко давал понять, что собеседник его утомляет, если тот был молод и восторжен. Теперь, похоже, былое высокомерие покинуло его. Он был похож на свою машину: в свое время она представляла крик моды, но годы сказались на ней.
Ругая себя за последствия, которые может принести ошибка, Дикштейн попытался выяснить размер возможного ущерба. Он спросил Хассана:
- Вы в данное время живете здесь?
- Здесь европейская штаб-квартира моего банка.
- Что это за банк?
- "Седар-банк" из Ливана. Но чем вы занимаетесь?
- Я живу в Израиле. Мой кибуц производит вино - и я выясняю возможности его поставок на европейский рынок.
- Со своим углем в Ньюкастл.
- Я и сам начинаю так думать.
- Может быть, я смогу помочь вам, если вы вернетесь. У меня тут немало деловых связей. Я мог бы что-то организовать для вас.
- Спасибо. Может быть, я и воспользуюсь вашим предложением. - Если его задание окончится полным крахом, подумал Дикштейн. он всегда может заключать договоры и торговать вином.
- Итак, - улыбнулся Хассан, - ваш дом в Палестине, а мой - в Европе. Улыбка у него получилась натянутой, заметил Дикштейн.
- Как дела в банке? - спросил Дикштейн, прикидывая, что могли бы означать слова "мой банк" - то ли "банк, который принадлежит мне", то ли "банк, которым я управляю", то ли "банк, в котором работаю".
- О. достаточно хорошо.
Видно было, что говорить им почти не о чем. Дикштейну хотелось спросить, какая судьба постигла семью Хассана в Палестине, как его роман с Эйлой Эшфорд и почему он ездит в спортивной машине: но боялся, что ответы окажутся болезненными как для Хассана, так и для него.
- Вы женаты? - спросил Хассан.
- Нет. А вы?
- Нет.
- Как странно, - удивился Дикштейн. Хассан улыбнулся.
- Мы из тех людей, которые не рискуют брать на себя такую ответственность, и вы, и я.
- Ну, кое за кого я отвечаю. - Дикштейн подумал о сироте Мотти, с которым он пока так и не кончил "Остров сокровищ".
- Но вы что-то отводите глаза, - подмигнув, бросил Хассан.
- Насколько припоминаю, именно вы быта дамским угодником, - смущаясь, напомнил Дикштейн.
- Да, были денечки.
Дикштейн попытался не думать об Эйле. Они доехали до аэропорта, и Хассан остановил машину.
- Спасибо, что подбросили меня.
Хассан повернулся и внимательно вгляделся в него.
- Никак не могу понять, - сказал он. - Вы выглядите моложе, чем в 1947 году.
Дикштейн подал ему руку.
- Простите, что вынужден так спешить. - Он вылез из машины.
- Не забывайте... и звоните, как только будете здесь, - бросил Хассан.
- Всего хорошего. - Дикштейн закрыл дверцу машины и направился в здание аэропорта.
И только тут он позволил себе предаться воспоминаниям.
Через мгновение, достаточное лишь для удара сердца, для четверых в прохладном осеннем саду, все изменилось. Руки Хассана скользнули по телу Эйлы. Дикштейн и Кортоне отпрянули от проема в изгороди и двинулись в другую сторону. Любовники так и не увидели их.
Друзья направились к дому. Их никто не мог услышать, когда Кортоне сказал:
- Господи, ну и горячая штучка.
- Давай не будем говорить на эту тему, - предложил Дикштейн. Он чувствовал себя подобно человеку, который на ходу, глянув через плечо, налетел на фонарный столб: и боль, и ярость, - но ругать некого, кроме самого себя.
К счастью, вечеринка уже заканчивалась. Они ушли, так и не поговорив с обманутым мужем, профессором Эшфордом, который был увлечен беседой со студентом-выпускником. На ленч они пошли к "Джорджу". Дикштейн ел очень мало, но пил пиво.
- Слушай, Нат, - начал Кортоне, - я не понимаю, почему ты воспринимаешь все это так близко к сердцу. Я хочу сказать: ты только что убедился, что она собой представляет, так?
- Да, - ответил Дикштейн, хотя не был согласен с его словами.
Им подали счет больше чем на десять шиллингов, и Кортоне уплатил. Дикштейн проводил его на станцию. Они торжественно пожали руки друг другу, и Кортоне уехал.
Дикштейн несколько часов бродил в парке, почти не замечая холода и пытаясь разобраться в своих чувствах. Он проиграл. Он не испытывал ни зависти к Хассану. ни разочарования в Эйле, ни печали по рухнувшим надеждам, потому что никогда ни на что не надеялся. Но он был потрясен, и сам не мог понять, почему. Он хотел встретить кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.
Вскоре после этих событий он направился в Палестину, хотя отнюдь не только из-за Эйлы.
За последующие двадцать один год рядом с ним так и не появилась ни одна женщина, что опять-таки объясняется далеко не только Эйлой.
По дороге из Люксембургского аэропорта Ясиф Хассан испытывал черную ярость. Так ясно, словно это было вчера, он видел перед собой юного Дикштейна: бледный еврейчик в дешевом пиджачке, худенький, как девочка, всегда слегка сутулящийся, словно ждет, что сзади ему вот-вот врежут, с нескрываемым вожделением глядевший на пышное тело Эйлы Эшфорд и к тому же упрямо доказывавший, что его народ должен обладать Палестиной - хотят этого арабы или нет. И вот теперь Дикштейн живет в Израиле, выращивает виноград, из которого гонит вино: он обрел дом, а Хассан потерял свой.