— Отчего ты тогда не поднял лампочки? Я хотел бы узнать, отчего она выстрелила.
— Времени не было: ее пришлось бы искать и собирать часа два. А что касается взрыва, то всякий человек, кроме тебя, ожидал бы его — уже по той простой причине, что в объявлении эта лампочка была названа «безусловно безопасной». А потом, помнишь твой электрический фонарик?
— Что же? Ты сам говорил, что он давал отличный свет!
— Да, он давал отличный свет на главной улице Брайтона, так что даже испугал одну лошадь; а когда мы выехали в темные предместья, то тебя оштрафовали за езду без огня. Вероятно, ты не забыл, как мы разъезжали с твоим фонарем, горящим в яркие солнечные дни как звезда; а когда наступал вечер, твои фонарь угасал с достоинством существа, исполнившего свой долг.
— Да, этот фонарь меня немного раздражал, — пробормотал Гаррис.
— И меня тоже. А седла!... — продолжал я (мне хотелось его пробрать хорошенько). — Разве есть еще на свете седло, которого бы ты не испробовал?
— Я полагаю, что должны же когда-нибудь изобрести удобные седла!
— Напрасно полагаешь. Может быть, и есть лучший мир, в котором велосипедные седла делаются из радуги и облаков, но в нашем мире гораздо проще приучить себя ко всему твердому и жесткому, чем ожидать прекрасного... Помнишь седло, которое ты купил для своего велосипеда в Бирмингеме? Оно было раздвоено посередине и ужасно напоминало пару почек.
— Оно было устроено сообразно с анатомией человеческого тела! — продолжал защищаться Гаррис.
— Весьма вероятно; на крышке ящика, в котором ты его купил, изображен был сидящий скелет, или, точнее, часть сидящего скелета.
— Что ж, этот рисунок показывал правильное положение тех...
— Лучше не входи в подробности, — перебил я. — Рисунок этот всегда казался мне неделикатным.
— Он был совершенно правилен!
— Может быть; но только для скелета, а для человека, у которого на костях мясо — это одно мучение; ведь я его пробовал, и на каждом камушке оно щипалось так, словно я ехал не на велосипеде, а на омаре. А ты на нем катался целый месяц!
— Надо же было исследовать серьезно!
— Ты жену измучил, пока исследовал это седло: она мне жаловалась, что никогда ты не был более несносен, чем в тот месяц... Помню еще седло с пружинкой, на которой ты подпрыгивал, как...
— Не «с пружинкой», а «седло-спираль»!
— Хотя бы так, но во всяком случае для джентльмена тридцати пяти лет прыгать над седлом, стараясь попасть на него — занятие вовсе неподходящее.
— Приспичили тебе мои тридцать четыре...
— Сколько?
— Мои тридцать пять лет! Ну, как хочешь: если вам с Джоржем не нужно тормоза, то не обвиняйте меня, когда на каком-нибудь спуске перелетите через крышу ближайшей церкви.
— За Джоржа я не отвечаю: он иногда раздражается из-за пустяков; но я постараюсь тебя выгородить, если случится такая штука.
— Ну, а как тандем?
— Здоров.
— Пересмотрел ты его?
— Нет, не пересматривал и никому другому не позволю дотронуться до самого отъезда.
Я знаю, что значит разбирать и пересматривать машины. В Фолькстоне на набережной я познакомился с одним велосипедистом, и мы с ним однажды условились отправиться кататься на следующий день с самого утра. Я встал против обыкновения рано — по крайней мере раньше чем всегда — и, сделав такое усилие, остался очень доволен собой; благодаря хорошему настроению, меня не рассердило то, что знакомый заставил ждать себя полчаса. Утро было прелестное, и я сидел в саду, когда он пришел.
— А у вас, кажется, хороший велосипед, — сказал он. — Легко ходит?
— Да как все они: с утра легко, а после завтрака немного тяжелее.
Он неожиданно схватил велосипед за переднее колесо и сильно встряхнул его.
— Оставьте, пожалуйста: так можно испортить велосипед,— сказал я. Мне стало неприятно: если бы велосипед и заслуживал взбучки, то скорее от меня, чем от него: все равно, как если бы чужой человек принялся ни за что ни про что бить мою собаку.
— Переднее колесо болтается, — объявил он.
— Нисколько не болтается, если его не болтать.
— Это опасно, — продолжал он. — У вас найдется отвертка?
Не следовало поддаваться, но мне пришло в голову, что он, может быть, действительно смыслит в этом деле. Я отправился в сарай за инструментами, а когда вернулся, он сидел уже на земле с колесом между колен, играя им как брелоком, а остальные части велосипеда валялись тут же, на дорожке.