Но даже в том случае, когда наши желания исполняются, это происходит не совсем в той форме, как мы мечтали... Во-первых, Этельберта даже не заметила моей раздражительности. Пришлось самому указать ей на это; я сказал:
— Прости меня. Сегодня я себя как-то странно чувствую.
— Разве? Я ничего не заметила. Что с тобой?
— Сам не знаю. Уже несколько последних недель у меня накоплялась какая-то тяжесть.
— А, это вино! — спокойно заметила Этельберта.— Ты ведь знаешь, что не можешь выносить ничего крепкого, а у Гарриса всякий раз пьешь.
— Нет, не вино! Это что-то более серьезное, более. .. нравственное, — отвечал я.
— Ну, так ты опять читал рецензии, — заметила она более сочувственно. — Почему ты не исполняешь моего совета бросать их прямо в печку?
— И вовсе не рецензии! — отвечал я.—За последнее время мне попались две-три отличные!..
— Так в чем же дело? Какая-нибудь причина должна быть.
— Нет никакой причины; в том-то и дело, что я могу назвать это чувство только безотчетным беспокойством, которое охватило все мое существо.
Этельберта поглядела на меня несколько странно, но ничего не сказала. Я продолжал:
— Эта давящая монотонность жизни, эти дни невозмутимого блаженства — они гнетут меня!
— Я бы не стала ворчать на это, — заметила Этельберта. — Могут настать дни в другом роде, которые нам еще меньше понравятся.
— Не знаю, — отвечал я. — По-моему, при постоянной радости даже боль должна быть приятным разнообразием. Для меня лично вечное блаженство без всякого диссонанса кончилось бы сумасшествием. Вполне признаю, я человек странный; бывают минуты, когда я сам себя не понимаю и ненавижу...
Очень часто монолог в таком роде — с намеками на тайные, глубокие страдания — трогал Этельберту; но в этот вечер она была удивительно хладнокровна; относительно вечного блаженства она заметила, что незачем забегать вперед навстречу горестям, которых, может быть, никогда не будет; по поводу моего признания насчет странности характера она философски посоветовала примириться с подобным фактом, говоря, что это не мое дело, если окружающие согласны выносить мое присутствие. А насчет однообразия жизни согласилась вполне:
— Ты не можешь себе представить, как мне хочется иногда уйти даже от тебя! — заметила она. — Но я знаю, что это невозможно, так и не мечтаю.
Никогда прежде не слыхал я от Этельберты подобных слов; они меня ужасно огорчили.
— Ну, это не любезное замечание со стороны жены! — заметил я.
— Знаю, оттого я раньше и молчала. Вы, мужчины, никогда не поймете того, что как бы женщина ни любила, но бывают минуты, когда даже любимый человек становится ей в тягость. Ты не знаешь, до чего мне иной раз хочется надеть шляпку и уйти — не давая отчета, куда я иду, и зачем иду, и надолго ли, и когда вернусь! Ты не знаешь, как мне иногда хочется заказать обед, который я и дети ели бы с наслаждением, но от которого ты убежал бы в клуб! Ты не знаешь, как мне иногда хочется пригласить какую-нибудь женщину, которую я люблю, хотя ты ее терпеть не можешь; пойти в гости туда, куда мне хочется; лечь спать тогда, когда я устала, и встать тогда, когда мне больше не хочется спать!.. Но люди, которые живут вдвоем, обязаны постоянно уступать один другому, и это даже иногда полезно.
Впоследствии, обдумав слова Этельберты, я нашел их вовсе не глупыми, но тогда пришел в негодование:
— Если тебе хочется от меня отделаться...
— Ну, не изображай идиота. Если я хочу от тебя иногда отделаться, так только на время, для того, чтобы забыть некоторые углы твоего характера; для того, чтобы вспоминать, какой ты славный в других отношениях, и ждать твоего возвращения домой с таким же нетерпением, как в былые дни, когда твое присутствие еще не вызывало во мне некоторого равнодушия... Я, может быть, несколько привыкла к тебе, как привыкают к солнцу!
Мне не понравился этот тон. Этельберта рассуждала о возможной разлуке с мужем каким-то легкомысленным образом, вовсе не женственным, не подходящим к случаю и вовсе не симпатичным! Мне стало досадно. Мне уже вовсе не хотелось уезжать и развлекаться. Если бы не Джорж и Гаррис — я сразу отказался бы от плана. Но отказываться было поздно, и я не знал, как выпутаться с достоинством.