В общежитии числился и Спирька Закидон. Однако его койка почти всегда пустовала. И это было даже хорошо-. Как только появлялся Спирька, общежитейские ребята словно с ума сходили. Какой там порядок! Какая там дисциплина! Первым делом в школе устраивалась «Итало-Абиссинская война», п тогда уже с ума сходила вся школа. Мальчишки, девчонки, вперемежку, дубасили друг дружку учебниками, кипели массовые кулачные побоища... В самую гущу бойцов врезался с воплями и улюлюканьем могучий Спирька, вооруженный ногой
скелета, хранящегося в кабинете природоведения. Он крушил безжалостно «макаронников», нисколько, впрочем, не заботясь о том, чтобы разобраться, кто «макаронник», а кто «абиссинец». Да и мудрено было разобраться. Никто не хотел быть «фашистом». Но кого-то надо было тузить. Общежитейские несокрушимой фалангой врезались в толпу за Спирькой...
Шум! Гам! Победные вопли! Жалобные вскрики! А по коридору метался несчастный Егор Иванович, тщетно пытаясь утихомирить воспитанников, охваченных боевым азартом, и восклицал:
-- Ну, ребята, образумьтесь... Пардон, вы же почти взрослые люди!
Остальные учителя прятались в трапезной. Лишь Геночка Иголкин бесстрашно влезал в свалку, схлопатывая иной раз тумака и в азарте тоже раздавая тумаки. Егор Иванович сильно подозревал, что юный преподаватель физкультуры Геночка под видом добровольца-усмирителя просто сам не прочь помахать кулаками, ибо силушка в нем так и играла.
«Война» кончалась обычно тем, что Егор Иванович, высоко, как страус, вздергивая длинные ноги, бежал в трапезную, крутил ручку старинного телефона и звонил в милицию. Начальник милиции сразу узнавал его взволнованный голос и иронически басил:
— A! Опять, значит, война в образцово-экспериментальной... Высылаю наряд.
После «Великой войны» в школе на неделю-другую устанавливался относительный порядок. Спирька исчезал. Ученики подсчитывали синяки и шишки, искали утерянные галоши, употреблявшиеся в качестве метательных снарядов, замывали, закрашивали на стенах чернильные пятна, потому что, если чернильница-непроливайка врежется в стену, она обязательно оставляет огромное фиолетовое пятно.
Ученики ходили с виноватым видом. А в учительской царила оживленная и, я бы даже сказал, радостная атмосфера: война кончилась — впереди недели две относительно спокойной жизни. Административных, карающих мер против зачинщиков безобразий заведующий применять не решался. Да и кто зачинщики? Спирька-негодяй! А Спирьки нету. Нельзя же всю школу исключать!
Школа досталась новому заву в хорошем состоянии. Однако Егор Иванович не обладал редкостным даром управлять «неуправляемыми» воспитанниками. В обычной школе ему бы цены не было. А вот в «образцово-экспериментальной»...
И постепенно падала дисциплина. А по стародавней традиции в , «образцово-показательную» присылали все новых и новых учеников на перевоспитание. Самых, как говорится, отпетых. Из всех школ города. И даже из области. А Федьку Пыжика импортировали даже из города Минска, где он в трамваях шарил по карман.
Вот в какую прелюбопытную школу угодили «три мушкетера»!
На другой день после знаменитого своего перехода по тросу через улицу, Гога, Леша и Эркин явились па занятия. Весь класс таращил на них глаза. Еще бы! Только поступили, и уже о них город говорит! И уже вчера какой-то чудик из школы ФЗС (Фабрично-заводская семилетка), желая посрамить циркачей, попытался выжать стойку на перилах балкона и, конечно же, свалился вниз, чуть не свернув себе шею. Сейчас лежит в больнице.
Федька Пыжик подошел к новичкам. Это был стриженый под машинку парнишка, курносый и веснушчатый. Левый глаз у Федьки косил наружу. Пыжик утверждал, что этот недостаток у него не врожденный, а благоприобретенный, поскольку его трамвайная «профессия» требовала постоянно быть настороже.
— Здорово, циркачи!—сказал Федька небрежно.—Ух, и влетит вам теперь от Спирьки Закидона!
И он объяснил новичкам, кто такой Спирька.
— За что влетит?— не понял Леша.
— За то. Хотите школу в свои руки взять? Спирька в ней бог и царь. А вы...
— Ничего мы не хотим. Сам же приставал: покажите, покажите!
— Теперь уже поздно. Не простит вам Спирька.
— А что он нам сделает?— поинтересовался Гога.