Было около часа ночи. Тьма была непроглядной, и только слабый свет фонаря освещал лед. Сани все еще держались на крепком льду, но Лилиан понимала, что двигаться вперед теперь не было никакой надежды. Все мысли и силы надо было направить на спасение лошадей. Без лошадей она сможет добраться до дома только пешком, а у Визи не хватило бы сил пройти и пятидесяти ярдов.
Лилиан стиснула зубы. Ей нужно было вытащить лошадей во что бы то ни стало. В санях был топор, и, взяв его, она спустилась на лед. Вода доходила ей до щиколоток. Лед под ней трещал, когда она ползла по краю полыньи к головам напуганных лошадей. Успокаивая лошадей, она перерезала топором упряжь.
Затем отсоединила вожжи и сняла с лошадей уздечки. Она попыталась отстегнуть постромки, но не смогла и тоже перере зала их.
Теперь, когда лошади освободились от саней, она хлестнула Бена по спине. Фыркая и пыхтя, жеребец поднялся и сумел поставить передние копыта на лед. Лилиан дала ему немного передохнуть и отдышаться. Но как только он начал соскальзывать в воду, она снова хлестнула его. Одним огромным усилием Бен поднялся из воды и выбрался на лед уже всеми четырьмя ногами. Он полежал с минуту, затем медленно встал.
С Джипси было значительно труднее. Кобыла была много старше жеребца. После первого отчаянного прыжка она абсолют но выбилась из сил и совершенно бессильно лежала в воде. Бока ее тяжело вздымались, глаза были закрыты, морда была на льду. У Джипси не было ни желания, ни мочи сделать усилие, необходимое для того, чтобы вытащить передние ноги из воды.
Бен стоял, вздрагивая и дрожа. Его тело покрывалось льдом. Взяв недоуздок, Лилиан подползла в воде и обвязала один конец вокруг шеи Джипси. Второй конец недоуздка она несколько раз обмотала вокруг хвоста Бена. Затем она изо всей силы крикнула: «Бен!» — и хлестнула его. Когда жеребец подался вперед, Лилиан хлестнула Джипси по плечам. Передние ноги кобылы выбрались на твердый лед, и, прежде чем она снова соскользнула назад, Лилиан опять погнала Бена вперед. Скоро Джипси тоже стояла на льду.
Сняв с лошадей упряжь, Лилиан бросила ее в сани. Она знала, что сани можно будет вырубить из льда, как только верховая вода замерзнет. Неимоверными усилиями она посадила Визи на спину Бена и укрыла одеялами. Визи лежал на лошади, ухватив шись руками за гриву. Затем Лилиан забралась на спину Джипси и, ведя Бена на поводу, направила лошадей к дому.
Четверо суток Лилиан металась от моей постели к Визи. Она совсем изнемогала, но спать не могла. Если она на минуту или две закрывала глаза, неуверенность и беспокойство снова заставляли ее вскакивать. Наконец жар, вызванный, возможно, пневмонией, спал, и мы с Визи очнулись. Но только когда Лилиан убедилась, что мы, действительно поправляемся, она легла рядом со мной и проспала шестнадцать часов кряду.
Был конец первой недели января. С тех пор как Лилиан совершила свой незабываемый бросок в избушку, прошло почти три недели. Лошади стояли у берега, привязанные к ивам. На льду уже не было воды. Все замерзло. И только вокруг саней виднелась вода. Нам с Визи потребовалось больше часа, чтобы вырубить сани изо льда, но наконец работа была закончена.
— Трогай, сынок, — сказал я Визи. Привязав лошадей к дышлу, я крикнул: «Но!» Натянув постромки, лошади вытащили сани из воды.
Я стоял, глядя на черную дыру во льду. Потом медленно обернулся к Лилиан и сказал: «Я только что подумал о Кол Уикоте». Уикот был метисом, работавшим на Чарли Муна. Три зимы назад он гнал лошадей через лед по озеру Мелдрам. За два дня до этого выпал глубокий снег. Когда Уикот достиг середины озера, лед вдруг проломился, и он с лошадью оказался в воде.
Поздней ночью Уикот добрел до нашего дома пешком. Его одеж да превратилась в ледяную. Он провел около часа на озере, пытаясь спасти лошадь, но, увы, лошадь погибла в ледяной воде.
Я стоял, качая головой. И затем вопросительно посмотрел на Лилиан.
— Как это ты умудрилась вытащить лошадей? Ума не приложу!
Помнишь, что я говорила тебе давно-давно, когда мы объезжали наши сто пятьдесят тысяч акров, чтобы посмотреть, что они могут нам дать? — Она громко рассмеялась и напом нила: — Человек может сделать почти все, если у него есть желание.
Глава XXVII
Вода! Она бурными потоками сбегала по изрезанным оврагами склонам гор, быстро растекаясь в мелкие прудики, как только ей попадалось небольшое углубление под пологом просыпаю щегося леса. И всюду, где бы ни находился человек в тот момент — у бобровых запруд, наблюдая за плотинами, или на голой вершине гряды, — все звуки, составляющие симфонию дикого леса: пронзительный плач койота, резкий лай лисицы, безумная болтовня гагары, тихое фырканье лосихи, — все эти звуки тонули в грохоте потоков, стремившихся к реке.
Вода! Она питает засеянные человеком поля, утоляет жажду, крутит турбины, очищает его кожу и несет продукты его труда во все концы Вселенной. Она охраняет человека, она возрождает его живительным бальзамом своей щедрости. Но вода может быть не только живительной, она может быть и разрушительной силой. Она может уничтожить жизнь так же легко, как и поро дить ее…
Совсем недавно, всего неделю или две назад, тайга вокруг нас была безмолвной и неподвижной. Ее свобода была надолго скована толстым слоем снега. И вот почти без предупреждения все вокруг преобразилось. Сковывавший землю безжизненный бе лый покров превратился в жидкое грязное месиво, мчавшееся по земле шумным угрожающим потоком.
Даже глубокие старики не помнили такой зимы. Правда, иногда кто-нибудь из них тер ладонью подбородок, напрягая слабеющую память, и говорил: «Помнится, зима 91/92 года была чертовски жестокой, но едва ли она может сравниться с нынешней». Такое заявление что-нибудь да значило. Обычно, какой бы жестокой и долгой ни была зима, можно было побиться об заклад, что в округе найдется хотя бы один старец, который приехал в Чилкотин, когда этот край еще принадлежал индейцам, и мог бы вспомнить еще более суровую зиму. В одном, во всяком случае, я был совершенно уверен: зима 1947/48 года была самой суровой из всех зим, которые мы пережили с тех пор, как поселились на ручье.
С 5 января и до 20 февраля температура даже в полдень редко поднималась выше минус 35°, а к закату ртуть в термометре падала вниз, как дробинка, до самого конца, то есть до минус 45° (или даже до минус 50°, если бы термометр мог показать та кую температуру), и не поднималась до следующего утра. А с севера дул ветер, такой жестокий, что он мог бы перерезать человека пополам, а потом аккуратно разрезать эти половины на четвертушки. Даже на звериных тропах снег был столь глубоким, что, когда я вспугивал из чащи оленя, проходя на ступающих лыжах, я видел над снегом лишь голову и краешек спины животного.
К середине марта я нашел с полдюжины лосят, скорчившихся и замерзших в снежных постелях ярдах в ста от дома. На склонах, спускавшихся к реке Фрейзер, чуть ли не под каждой пихтой лежали трупы молодых оленей. На этих склонах было достаточно корма, но снег был таким глубоким и плотным, что олени не могли разбросать его, чтобы добыть щепотку корма. Они ложились под раскинувшимися деревьями, где снег не был слишком глубоким, и лежали с подведенными от голода животами, а холод сжимал их в своих стальных объятиях и замораживал кровь в их жилах.
Даже домашний скот, стоя по грудь в сене у кормушек, терял всякое желание сопротивляться безжалостным объятиям моро за. К утру оставшиеся в живых ковыляли с обмороженными ногами, ушами или хвостами. Через некоторое время кожа на ногах начинала облезать, а уши и хвосты отваливались. С тех пор как мы поселились на ручье, подобной зимы еще не бывало.
Весна тоже была не лучше. 25 апреля мы погрузили шкурки на вьючных лошадей и отправились в Риск-Крик. Кругом, куда бы мы ни кинули взгляд, не было ни кусочка чистой земли. На луговине еще лежал снег толщиной более двух футов и такой плотный, что утром, пока еще подмораживало, по нему можно было скакать галопом на лошади, как по асфальтированной дороге. В это время года такой снег, вероятно, еще можно найти высоко в горах, но не у нас, в низине, на высоте трех тысяч футов над уровнем моря.