Даша сидела на бревне рядом с Митькой ни жива ни мертва: у нее была бутылка с перваком.
Сержант сунул руку в ее котомку, и сразу нащупал гладь стекла.
— Хм, — усмехнулся он вслух, нюхая пробку-деревяшку. — Это нельзя. — И поставил бутылку в сторонку.
— Я не отцу! — вырвалось у Даши.
— А кому? Для обмена, может?
— Это тетя Шура Петюкова просила… Она из Подоляни сама. Там у нее отец остался… У него суставы болят…
Волновалась Даша, захлебывалась. А Фрося все больше убеждалась в наивности ее слов. Кто поверит в сказку про неведомую тетю Шуру, про ее больного отца-старика? Никто не поверит, и сержант первый. Правильно поступила Даша, что прикусила язык: как бы вообще не передумали пропустить их. Бог с ней, с самогонкой! Шуре Петюковой все можно объяснить, и та, несомненно, все поймет.
Сержант откупорил пробку у баклажки, понюхал, закрутил пробку и поставил баклажку обратно — все в порядке.
Когда сержант рассматривал Митькино «молоко», Фрося смекнула о грозящей опасности. Она ведь несла спиртного целых две бутылки! Помянуть Ольгу несла. Что ж теперь делать?
Пока сержант был занят Митькой, а затем Дашей, Фрося, отвернувшись слегка, успела достать одну за другой бутылки и сунуть их под кофту. Хорошо что кофта была широкая и бутылки здорово не выпячивались. К тому же Фрося их зажала под мышками.
Но сердце все равно стучало беспокойно: а вдруг сержант заметил, как она прятала самогон? Отберет, милый, вишь, как внимательно досматривает. А без спиртного что за поминки? «Могла бы, — скажет Егор, — и схитрить, подкрасить или как иначе».
Екнуло у Фроси сердце, когда сержант развернул тетрадный лист с иконкой.
— Это что такое? — уставился он на Фросю.
— Как видишь, милый.
— Зачем?
Фрося наклонила голову набок, покраснела: вот вляпалась!
— Несу… своему…
— Вы думаете, иконка поможет?
— Говорят люди…
— Пережитки, — осуждающе сказал сержант и, завернув иконку, сунул ее в котомку.
Ничего запретного сержант у Фроси не обнаружил. Дашину бутылку он отнес в сенцы, а вернувшись, лихо козырнул:
— Можете следовать дальше.
И зашагал к дороге — на свой пост.
Фрося быстро поставила бутылки на место и, довольная своей находчивостью, туго завязала лямки. А Дашу успокоила: «Бес с ней, с этой растиркой, хорошо, что пропустили».
МИТЬКА
Он пыхтел и никак не мог уложить свои свертки: то вытаскивал их, то снова прятал, зачем-то заглядывал в котомку.
— Чего, Мить, возишься? — не вытерпела Даша.
— Чего? Ничего! Подштанники куда-то делись.
— Что?
— Что слышала. Подштанники.
Насторожилась и Фрося.
— Получше поищи.
— Сто раз уже все перерыл. Я их небось, где мы обедали, оставил. Я как еду доставал, то их вытаскивал. А ложил ли обратно — не помню.
— Разиня! — вырвалось у Фроси. — Беги теперь ищи.
Но Митька оставался спокойным.
— Ничего страшного. Домой будем вертаться — найдем.
Фрося накинулась на Митьку, уязвленная таким его спокойствием:
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? Тебя мать для этого и послала, чтоб подштанники отнести, а ты — «будем вертаться». Отец в прожженных ходит, а ему и жалости нет. Да ты, сволочонок, хоть уважаешь отца?
Митька надул губы: его обидели Фросины слова.
— Не обзывайтесь, а то я тоже умею.
— А ну попробуй! — наступала Фрося. — Не я твоя мать, я бы с тебя давно семь шкур спустила… Мигом беги за подштанниками!
Митька медленно уложил в котомку провиант, медленно продел руки под лямки.
— Никуда я не побегу.
Они вышли за плетень.
Фрося принялась отчитывать Митьку:
— Это ж надо, ради отца родного ему лень лишних сто шагов пройтись! Ты, можа, и специально те подштанники забельшил, кто тебя знает. Всю дорогу ведь выкаблучиваешься.
«Если пойду, то не возвращусь», — решил Митька.
И тут обернулась шедшая впереди Даша. Ах, эта Дашка-выскочка, маменькина дочка! Вызвалась:
— Я сбегаю, так и быть.
Митька не успел про себя ее обозвать как следует, а она уже сбросила с плеч котомку, поставила ее у Фросиных ног и припустилась под бугор, в лощину, где они обедали. Митька ошалело моргал.
— Вернись! Я сам.
— Ладно уж…
Он махнул рукой: беги, если ноги казенные. А ему неохота. У него еще не прошла на отца обида после той неожиданной встречи в хате Таиски Чукановой. Промолчал он тогда, не поделился своей обидой с матерью. Рассудил: узнает мать — переживать начнет, да еще больше разговоров по деревне пойдет. Вот-де Родион Алутин отчебучил: его за инструментом с фронта отпустили, а он прямым ходом к любовнице. Ксения — дура бесхарактерная. Да и Митька непутевый. Как только, скажут, терпит такого? Взял бы дрын да по отцу! Здоровый ведь уже малый!