— Да она у тебя затворница, — подзуживали мужики.
— Она? У меня? — И, вернувшись домой, вежливо выпроваживал Дашу на вечеринку. «Покажи им, — приговаривал, имея в виду деревню и тех самых мужиков, — какая ты затворница! Только гордой будь! Глазки ребятам строй, но близко не подпущай! Поняла?»
И Даша, вне себя от счастья, готовая расцеловать отца, неслась на вечеринку. Но скромно сидела там, приютившись в уголке (если вечеринка проходила у кого-нибудь в хате), танцевала только «круговые» танцы, ребят и впрямь близко не подпускала. Когда возвращалась домой — ближе к полночи, — открывал ей дверь отец.
— Не запозднилась? — спрашивал он.
— Что ты! Еще и одиннадцати нету.
Любила и Даша отца.
На эту войну он уходил в июле сорок первого. Проводить себя он разрешил только до околицы. Малышню в лобики поцеловал, а Дашу — в обе щечки. «Милый мой папочка, — почти нашептывали ее губы, — неужели ты не вернешься? Неужели тебя могут убить лютые враги? Я не верю, чтобы такого замечательного человека убили». К ее глазам подступили слезы, и если бы она произнесла вслух хоть слово, то они хлынули бы ручьем. Она бы разрыдалась на виду у деревни — в этот день провожали многих мужиков и взрослых ребят.
И, может, верой дочери был жив Макар. Уцелел при бомбежках и в кровопролитных боях под Черниговом, при неудачном выходе из окружения, в плену, наконец. Лагерь, куда он, кстати, попал вместе с Егором Тубольцевым, находился под Конотопом. В первые месяцы войны были случаи, когда немецкие охранники еще не столь рьяно выполняли строгие предписания в отношении русских пленных. Жадные до наживы, они порой за взятку отпускали некоторых красноармейцев.
Посчастливилось и Макару с Егором. Одна сметливая местная женщина выкупила их у конвоира за… серебряное кольцо и пол-литра водки. Принарядилась она в тот день, сняла с пальца обручальное кольцо («Может, и мой Яков к немцам попал, может, и для него кто добра не пожалеет?») и отправилась за город, где, многорядно обнесенный колючей проволокой, находился лагерь для военнопленных.
Притворно, заигрывающе улыбаясь, с опаской, однако же, подошла женщина к охраннику, облизывающему бесцветные усики.
— Пан, я хату строю, хаус по-вашему, мне бы пару солдат на помощь. — И показывает два пальца.
— Цвай?
— Цвай, пан, цвай. А это за услугу, — подала кольцо и из-под цветастого фартука — бутылку. На лице ее улыбка, а в глазах — печаль смертная.
Охранник взял кольцо, положил его на ладонь, полюбовался. Бутылку, весело подмигнув женщине, спрятал в карман.
— Гут, гут… Эй, — поманил он двух пленных, проходивших мимо ворот, — геен зи…
Так оказались Макар с Егором на свободе. Привела спасительница — а звали ее Анной — их в дом к себе, накормила чем могла, остаться предлагала на два-три дня, но мужики в один голос заявили:
— Превеликое спасибо тебе, Аннушка, за доброту твою, но оставаться тут опасно.
И в этот же вечер двинулись в путь, в Курскую область, на родину.
Через неделю они были в Карасевке.
Даша первая увидела отца, когда он подходил к хате. Правда, сначала в заросшем рыжей бородой человеке, одетом в старую фуфайку, из которой торчали клочья ваты, она отца не признала. Но вот он приблизился к окнам, и Даше бросились в глаза родные бороздки морщин на лбу. И она закричала на всю хату.
— Папка идет!
Мать с испуга вздрогнула, не веря дочери.
— Чего орешь?
— Папка идет!
Отец не успел дверь отворить, а Даша уже висела у него на шее.
Была теперь Даша самым счастливым человеком на земле. Снова дома отец! Вон у соседей, у Серегиных, в первый же месяц войны не стало отца. Во многих семьях и знать не знают, где воюют их кормильцы, да и живы ли вообще. А у них, у Алутиных, папка дома. Вот сейчас сидит он на конике, под иконами; Не успел отдохнуть с дороги, а уже взялся плести ей, Даше, лапти. Для повседневной носки. По праздникам Даша обувает бурки с галошами.
— Немцев в деревне много? — спросил сухо Макар.
Даша вмиг подобралась.
— У нас их нет. А в Болотном стоят. И на станции тоже. У нас староста правит.
Прошел день, второй, третий…
Радовалась Даша, наблюдая, как ловко орудует свайкой отец. И неведомо ей было, что в голове у отца, у Макара Алутина, роились в то время далеко не веселые мысли. Вот он сидит в тепле, под своей крышей, плетет дочери лапти, другую небольшую работу делает — ее зимой в деревне не ахти много, — спит на мягкой лежанке, а его бывшие товарищи-бойцы, те, кому не посчастливилось выбраться из плена, где они сейчас томятся? Десять дней пробыл Макар в лагере, насмотрелся на немецкие порядки. За людей не считали фашисты русских пленных. Убивали их ни за что. Собаками травили…