«Интересно, умеет Гитлер ездить верхом на лошади? — Я пытаюсь представить в седле этого фашиста с усиками и с высоко поднятой рукой. Не выходит. — Пожалуй, не умеет. Да ну его к черту!»
Я начинаю думать о доме.
Перед отъездом мать положила на стол две теплые рубашки, отцовское белье, шерстяные носки, мешочек сухарей и валенки.
— Отцу на фронте, наверное, дадут валенки, — сказала она.
Мать вынула из буфета деньги, долго считала их, перекладывала вещи с места на место.
— Мама, я опоздаю на поезд, — сказал я.
— Да, да! — ответила мать и стала торопливо хватать одну вещь за другой и укладывать в мешок. Потом она села на диван и заплакала.
— Мама! — крикнул я. — Мне пора уходить.
…Зря я кричал: целые сутки мы сидели на товарной и ждали поезда.
И вот теперь колеса стучат и стучат… И сколько времени нам еще ехать до Сибири, никто не знает.
А все-таки у кого бы спросить: умеет Гитлер верхом на лошади ездить?
Вовка спит по-детски, подложив одну руку под щеку. Женька храпит, развалившись на спине. Мишка свернулся калачиком, будто ему холодно. А Галка лежит не шевелясь, уткнув лицо в цветастую подушку, которая была у нее дома на диване.
Стук колес становится реже. Может, станция? Паровоз дает протяжный гудок. Ну конечно, станция!
— Эй, ребята! — крикнул я. — Подъем!
Все зашевелились. Станцию ждут даже во сне. На станции можно узнать новости, раздобыть кипяточку и справить нужду.
Те, кто обитает на нижних нарах, уже навалились на тяжелую дверь, и она со скрежетом покатилась в сторону — холодный осенний воздух дохнул в вагон.
Мелькнули фонари в темноте.
— Какой город? — звонко крикнул кто-то из ребят.
— Рязань!
— Рязань! Рязань! — понеслось по вагону.
Женька уже на боевом посту. Он староста.
— Мишка, бери ведро, — командует Женька, — за углем! Колька и Вовка, держите чайники!
Женька, конечно, прав.
Пока поезд стоит, зевать некогда. Из других вагонов ребята тоже не дураки.
Поезд наш не прибывает к перрону. Тридцать телячьих вагонов, до отказа набитых московскими школьниками, останавливаются где-нибудь на товарной, подальше от вокзала. Начальник станции рассуждает так: ноги у ребят молодые — добегут.
Как только поезд остановился, мы стали прыгать на землю, как зайцы из клетки. Гремят пустые ведра и чайники.
Побежали к станции. Справа от нашего состава стоит другой, очень похожий на наш. Узкое пространство между ними в темноте напоминает длинный коридор. Вдалеке тускло светит фонарь.
Нашему брату надо не только быстро бегать, но и правильно ориентироваться. Кто знает, где дают кипяток и где можно раздобыть уголь. Мишка полез под вагон — наверно, он решил, что уголь хранится где-то слева. Мы с Вовкой бежим вперед на тусклый огонек, рассчитывая, что кипяток должен быть там.
Вдруг задрожала земля под ногами. На запад идет военный эшелон. Часто стучат колеса, раза в два чаще, чем у нашего поезда.
Перед глазами замелькали танки и пушки. Между ними вагоны. В некоторых приоткрыты двери. У печки-«буржуйки» солдаты. Кто-то играет на гармошке, и лихая песня доносится до нас. Потом проплывает длинный зеленый вагон, в котором едут командиры. За окном на столике светится лампа: в окне бритый человек со шпалами в петлицах. Он задумчиво смотрит вдаль.
А наше дело кипяток добывать. Снова мы бежим по путям, считая шпалы. На перроне длинная черная очередь. Женщина с двумя детьми пытается пробиться к крану.
— Граждане, пропустите! — кричит она. — Не видите, малые дети. Чтоб вам тошно было!
— Нам и так тошно, — ответил какой-то старик.
Очередь молчит, и женщина утихла.
— Ишь сколько вас тут понабежало, — сказал тот же старик, когда мы выстроились один за другим. — Из Москвы давно ли?
— Две недели, — ответил я.
— Болтают, немцы в последние дни на Москву крепко прут, — сказал старик.
Мы пожали плечами. И опять было тихо. Только позвякивали чайники у крана.
— Кипяток кончился! — вдруг крикнул дежурный из кубовой.
Никто не тронулся с места. Люди смиренно ждали. Они как будто слились с темнотой ночи, с тяжелыми вздохами паровозов и угольной гарью.
— Хоть бы сводку по радио послушать, — опять послышался старческий голос.
— Ничего хорошего не услышишь, — ответил какой-то мужчина, которого не было видно. — Говорят, немецкие танки уже в Лобне.
— В Лобне? — переспросил старик. — От нее до Москвы всего километров тридцать.
Опять стало тихо.
Занимался серый ноябрьский рассвет. Дома, железная дорога — все принимало какой-то другой вид, В свете тусклой лампочки здание вокзала казалось огромным, а теперь, когда были видны другие дома, вокзал стал маленьким.