А потом в дверь позвонили дважды, и пришла Авдюхова из соседней квартиры.
— Ай какой ты стал взрослый! — сказала Авдюхова и всплеснула руками. — Надо позвать Гречеву.
Пришли Гречева, Шитова и Муравина. Мать показывала деньги, прижатые белым слоником: «Это первая получка сына!»
Затем разливала чай с морковной заваркой. Генка злился и не скрывал своей злости. Если бы не пришли все эти тетки, ему бы досталось два куска хлеба, а не один, и в два раза больше сахарина.
Взгляды соседок были прикованы ко мне. Взгляды у них были одинаковые, и сидели они, плотно прижавшись друг к другу. До войны они нередко ссорились между собой, что-то доказывали друг другу, кто-то был прав, а кто-то виноват. Все это с гневом обсуждалось на общественных кухнях. Шитову и Гречеву, которые живут в одной квартире, не раз вызывали на суд общественности. А сейчас они сидят рядом, и в глазах у них тревога. Их сыновья далеко от дома, какая судьба им уготована?..
Как только появлялась новая гостья, мать просила меня рассказать все сначала. Вдруг погас свет. Мы зажгли свечку. Женщины немножко посидели и стали прощаться.
Мать постелила мне и задула свечу. Я лежал на своем родном диване, где каждая пружина была знакома. Я водил рукой по плюшевой спинке дивана, а из темноты на меня смотрели глаза только что ушедших женщин, и я слышал их голоса.
— Кольк, — вдруг прошептал Генка, — пистолет у тебя есть?
— Завтра дадут.
— Какой?
— ТТ.
— Ты из него стрелял?
— Стрелял.
— В руку отдает?
— Не очень — есть амортизация.
— Гена! — послышался голос матери. — Не приставай к Николаю. Ему ведь завтра рано вставать.
Я продолжал лежать с открытыми глазами. Вдруг до моего слуха донеслись звуки скрипки. Это играл Вовка. Может быть, играл при свече, а может, в темноте. Я и раньше, до войны, слышал его скрипку. Но тогда где-то шипел патефон: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». Где-то смеялись люди, а на пятом этаже девочка Тоня разучивала на пианино вальс.
Сейчас дом был как будто мертв. Усталые, полуголодные люди тихо лежали на кроватях. И тревожно, как плач, разносились по дому звуки скрипки.
Может быть, Вовка играл всю ночь. Не знаю. Мне кажется, я слышал скрипку во сне до самого утра.
— … Вставай, сынок! — будила мать. — Вставай!
Я открыл глаза. Мать склонилась надо мной. Как хорошо я знаю вот такое, склоненное над моим, лицо матери.
— Вставай, сынок! — еще раз повторила она.
Я сделал несколько энергичных движений руками и крикнул:
— Генка, подъем!
— Пусть спит, — сказала мать.
— А каша?
— Может, тебе неудобно, только командиром стал и уже кашу просить…
— Удобно, — сказал я и толкнул Генку под зад.
— Чего дерешься, — протирая глаза, сказал братишка.
— Каши хочешь?
Генка молниеносно вскочил с кровати и стал натягивать штаны.
Мы выпили по чашке холодного чая со вчерашней морковной заваркой, съели один кусок хлеба на троих, и я стал прощаться с матерью. Мне хотелось побыстрее уйти, чтобы не было слез. Но глаза у матери были сухие, как будто она знала, о чем я думаю.
— Сядем перед дорогой, — сказала она.
Мы сели. Мы не смотрели друг на друга. Взгляды были опущены. Встали.
— Мам, ты бидончик дай побольше для каши, — попросил Генка.
— Возьми на кухне тот, с которым раньше за молоком ходили.
Мать обняла меня.
— Значит, на фронт?
— Не плачь, мам.
Мать не плакала.
Я вышел во двор и свистнул два раза. В окне третьего этажа блеснули очки, и через минуту лейтенант Берзалин отдал мне честь.
— Моя мать хотела посмотреть на тебя, — сказал Вовка.
— Моя тоже.
— Нет, — произнес Генка. — Сейчас к матерям ходить нельзя — они плачут, уж это я точно знаю.
Мы минутку постояли и пошли к трамвайной остановке.
Ночью наш эшелон остановился на станции Усмань. Слышались приказы командиров. По настилам съезжали с платформ «катюши». Мощные автомобили несли на своих спинах зачехленные установки. Расчеты занимали места на машинах.
Здесь не нужны были лишние слова и рассуждения. Здесь начиналась война, и все понимали друг друга с полуслова.
Я сидел в кабине вместе с капитаном Голубевым. Его повысили в звании и назначили, командиром дивизиона. Мне просто повезло, что я попал к нему.
Капитан напряженно вглядывался в темноту.