— Надо наконец очистить город от этих… — Ему снова захотелось сказать «мерзавцев», но сдержался. — Пора решительно избавиться от тех, кто готов торговать чем угодно, даже интересами Родины… Как у вас дела, капитан Павленко?
— Ищем.
— О Братике что-нибудь узнали?
— Пока нет.
— О ком? — спросил Сидоркин.
— О Братике. Должно быть, кличка.
— Я… что-то слышал.
Сорокин и Павленко посмотрели на него серьезно, без иронии.
— …Слышал об одном… Братике.
— Пожалуйста.
— В порту есть прапорщик, невысокий такой, худощавый, строгий, брови прямые, губы тоже… прямые.
— Точный портрет. Соловьев.
Сорокин снял трубку, позвонил на КПП.
— Пожалуйста, — сказал с улыбкой фокусника. — Прапорщик Соловьев на проводе.
— Здравствуйте, — сказал Сидоркин и замолчал. — Здравствуйте, — еще раз повторил он в трубку. — С вами говорят из милиции. Вы меня, конечно, не помните. Мы как-то вместе плыли в порт на катере.
— Конечно, помню, — сказал Соловьев.
— Вы тогда говорили о каком-то Братике. Кто это?
— А что? Что он натворил?
— Вы знаете его?
— К сожалению, знаю. Его Гошкой зовут. Георгием, значит. А Братик это вроде клички.
— Фамилия?
— У сестры — Кулешова. Но сестра ни при чем. Она не виновата, что у нее такой брат.
— Спасибо.
— Что?
— Спасибо, говорю.
— А в чем дело?
— Долго рассказывать.
— Можно, я к вам приеду? Если часа через два?
Сидоркин зажал микрофон ладонью и повернулся к подполковнику.
— Конечно, — сказал Сорокин. — Пусть приезжает…
День догорал. В окно был виден утонувший в тени город. Багровый облачный вал на вершинах гор медленно клубился синими складками. В порту светились огни, дрожали, раскачивались на ветру.
— Я наведу справки, — сказал Павленко.
— И побыстрей. Вдруг тот самый Братик.
Вал на горах быстро потускнел и погас, и окно сразу потемнело, словно его задернули шторкой.
— Что ж, товарищ лейтенант Шерлок Холмс, не пора ли домой?
— А вы?
— Если будете на меня равняться, холостяком останетесь.
— Не, я подожду, — сказал Сидоркин с мальчишеским упрямством в голосе. — Вдруг тот самый…
Зазвонил телефон. Сорокин снял трубку, минуту слушал чей-то взволнованный голос.
— Ну вот, — сказал он. — Капитан «Тритона» уже вспомнил. Говорит: готов ответить на вопросы господ. Это, стало быть, нас с вами.
— Послать машину? — спросил Сидоркин, не скрывая радости.
— Пусть берет в Инфлоте. Впрочем… зачем он нам, а? Что он может сказать? То, что мы и без него знаем?.. Пусть-ка плывет своей дорогой. Походит без работы — других научит…
Сорокин нахмурился и сказал неожиданно резко:
— Тут им не сортир! Лезут и ног не вытирают!.. Извините, — добавил он, виновато улыбнувшись. — Все мы люди…
IX
Бухта была сплошь в барашках. Сколько видел их Гошка в дальних и ближних морях, всегда они бежали друг за другом. А тут словно взбесились, кидались из стороны в сторону в беспорядочной толчее, бестолково молотили набережную. Ветер порывами взвывал в голых ветках деревьев, в фермах прожекторной мачты на пассажирском пирсе. Люди шли, скособочившись, придерживая руками шапки. Когда ухали порывы ветра, люди словно бы ложились на них, отчего казалось, что прохожие пьяны, идут, качаясь, ловя руками невидимые заборы, столбы, деревья.
Ветер забирался за шиворот, гулял холодными струйками у самого тела. Гошка поднял воротник, сунул руки в карманы своей нейлоновой куртки последнего, что оставалось у него от тех золотых рейсов, — и пошел по набережной, по пустому пляжу, все дальше от окраинных домов города. На голом берегу ветер резвился вовсю, и не было здесь от него никакого спасения.
Впереди на мысу виднелся памятник матросу на бывшем плацдарме. Гошке вспомнилось, что именно в эту пору высаживались десантники на пустой берег в то неправдоподобное время, о котором рассказывал еще отец и в которое беззаветно верила Вера. "А вдруг и тогда был такой ветер? — мелькнула мысль. — Где же они тут грелись? Не может человек долго быть на таком ветру и не отдать богу душу. А ведь они, наверное, еще и промокли, когда высаживались?" "Своим паром грелись", — вспомнил слова отца. Гошка попрыгал на вязком песке и плюнул. "Брешут, так не нагреешься!"
И вдруг ему пришла в голову простая мысль: "А чего он-то сюда прется?" И вспомнилось читанное давным-давно, будто преступника всегда тянет на место преступления. Он даже остановился, так поразила его эта мысль, и почувствовал себя маленьким, беспомощным. Захотелось заплакать, как когда-то в детстве, чтобы прибежала Веруха, погладила по голове.
— Не пойду я туда! — сказал Гошка и решительно повернул обратно. Но через несколько шагов снова остановился. Ему показалось просто глупым быть тут и не поглядеть. Мало ли что? Потом как бы не пожалеть…
Подгоняемый ветром, он добежал до памятника и растерянно заметался глазами: возле никого не было. Ветер успел выровнять песок, замести все следы. Но что больше всего поразило Гошку — не было и окурка, который Дрын так ловко прилепил к каменному подбородку матроса. Неужели таксист очухался? Значит, ходи теперь и оглядывайся, как бы не узнал?..
Он обошел памятник, сел на песок, привалившись спиной к холодному бетону. Мысли бегали по кругу, словно заводные игрушки в "Детском мире", Шантаклер, Дрын, журналы с картинками… Журналы — это, пожалуй, хуже всего будет. За торговлю порнографией на поруки не берут. И таксист. Хорошо, если жив. А если нет? Тогда уж совсем деваться некуда. Тогда хоть на край земли… Зубы стучали от холода. Хотел застегнуть пуговицу куртки и не смог — пальцы соскакивали, не хватало сил сжать их. Было как во сне, когда хочешь ударить, а руки не слушаются, хочешь схватить и не можешь.
Вслед за ознобом откуда-то из внутренних карманов куртки пополз страх. Ему показалось, что вот сейчас здесь, на песке, он упадет и замерзнет. Будет звать людей, и никто не услышит, будет плакать — никто не пожалеет. Он встал, опираясь на подгибающиеся руки, и побежал по песку, падая и снова вскакивая…
Добравшись до окраинных домов, вбежал в первый же подъезд и только там успокоился, согревшись. Он стоял под лестницей и покуривал, гоня от себя воспоминания о только что пережитом страхе и думая, что жизнь, в общем-то, довольно снисходительна, что в ней всегда найдется чей-нибудь дом, готовый обогреть. Вспомнился вчерашний разговор с Кастикосом, и ему стало совсем хорошо: это была всем идеям идея, одним махом разрубала Гошкины узлы.
По лестнице сошла старушка, проворчала, проходя мимо:
— Курят тут всякие!
— Иди, иди, бабуся! — добродушно сказал Гошка.
Лучше бы он промолчал. Старушка оказалась из тех, кто убежден, что общественная активность прямо пропорциональна тону голоса. Через полминуты на лестницу начали выглядывать люди, и Гошка рассудил, что самое разумное для него — «слинять» теперь же.
На улице снова догнала холодная дрожь. Шел и удивлялся способности норд-оста продувать до костей. Пробежался немного, стараясь разогреться, но из этого ничего не получилось — только запыхался. Посиневший, со сбившимся дыханием, он ввалился в фойе музея и остановился, оглушенный тишиной.